говорю серьезно, – Дмитрий Алексеевич улыбнулся ей. – Для того чтобы просто жить, нужен хлеб. Но как бы я ни был голоден, я всегда променял бы свой хлеб на искру веры. – Он подлил воды и целую минуту молча, сосредоточенно тер черным кусочком по блюдцу. – У нас в госпитале были почти все раненые с Ленинградского фронта. И с некоторыми что-то случилось: наголодались они там, и вот, смотрю, сушат теперь на батарее корки! Высушат – и в подушечную наволочку. И у меня такое есть – только по отношению к людям, которые верят в мое дело! И еще – к ватману. Это я, чтобы вы поняли, Валентина Павловна. Простого «спасибо» здесь мало. Я всегда буду помнить эти дни и буду всегда ждать случая, чтобы доказать своим друзьям…
– Дмитрий Алексеевич, перестаньте! – Валентина Павловна повернула к нему лицо не то счастливое, не то обиженное. – Вы сейчас чуть-чуть меня не обидели. Мне достаточно самого малого – неужели вы думаете, что я не пойму! Верю! – громко крикнула она. – Вы услышали это слово? Вот и хорошо. Ватман вам нужен – вот я и счастлива!
И, спохватившись, вспыхнув, она добавила:
– Я же понимаю, что эта машина нужна государству и что помогать вам долг каждого честного…
И они оба замолчали.
Во время этой беседы Дмитрий Алексеевич быстро и словно нечаянно несколько раз взглянул на нее. Он уже в который раз гнал от себя то и дело выплывающую на свет догадку, которая польстила бы его самолюбию, но была страшна серьезностью и глубиной. Совесть подсказывала ему, что догадку эту нужно остановить, нужно ничего не видеть и не слышать, иначе разрушится короткая и сердечная дружба.
И он громко стучал блюдцем, беспечно покашливая, потом включил радио детскую передачу, – чтобы не замечать чувств, вышедших чуть ли не для открытых действий. Он не смог бы дать ответа на эти чувства. Он не хотел отражать этот приступ и спешил решить дело средствами дипломатии. Надо сказать, что это ему удалось. Валентина Павловна поднялась, словно ее разбудили, и включила радио погромче. Потом, следуя необъяснимому ходу мыслей, она стала смотреть на портрет Жанны Ганичевой, повешенный над столиком.
– Жанна так и не пишет? – спросила она.
И не успел Дмитрий Алексеевич ответить, как на улице послышался женский голос, хлопнула дверь и Агафья Сьянова, войдя с мороза в платке и нагольном полушубке, бросила на столик два письма.
– Принимай, Алексеич, корреспонденцию – забыла вчера передать. Так и ношу в кармане. Силосовать скоро будем письма твои!
Привычной и спокойной рукой Дмитрий Алексеевич разорвал первый конверт со штампом министерства. Мгновенная боль вступила в виски – он прочитал слова: «Не представляется возможным», – и тут же бросил красивую бумажку под стол. На секунду в глазах его появилось выражение усталости, на миг он как бы окостенел и губы его ядовито искривились, но все это сразу же прошло, он поднял с пола бумагу, спокойно перечитал ее, разгладил и, выдвинув ящик, тут же подшил ее в толстую папку, к другим, таким же красивым бумажкам. Бросив папку в ящик,