Иордана».
Пение перемежалось проповедями, назидательными рассказами. Одна убеленная сединами старушка, уже давно не работающая, но всеми почитаемая, как живая летопись минувших времен, встала с места, опираясь на свой посох, и повела такую речь:
– Дети мои! Не могу вам сказать, как я рада видеть вас и слышать вас, потому что, кто знает, – когда мне будет суждено приобщиться к вечному блаженству? Но я готова, дети мои, так готова, что будто и узелок у меня связан в дорогу и чепчик сидит на голове, и я только и жду, когда за мной подъедет повозка и увезет меня домой. Иной раз не спишь ночью и все караулишь – не застучат ли ее колеса. И вы тоже будьте готовы, дети мои, – тут она ударила посохом по полу, – ибо нет ничего слаще вечного блаженства. Говорю вам, дети мои, нет его слаще! Если бы вы только знали, как это хорошо – вечное блаженство! – Не в силах продолжать, старушка опустилась на место вся в слезах, а хор грянул:
О Ханаан! О Ханаан!
Земля обетованная!
По просьбе всех мистер Джордж прочел несколько последних глав из Апокалипсиса, и его то и дело прерывали возгласами: «Боже мой, боже!», «Нет, вы послушайте!», «Подумать только!», «Неужто все так и будет, как тут написано?»
Довольный своим успехом, Джордж, хорошо усвоивший материнские уроки по Закону Божию, время от времени пускался в собственные толкования текста, чем вызывал восторги у молодежи и чувство умиления у стариков. Под конец слушатели пришли к единодушному выводу, что «сам священник не мог бы так хорошо все объяснить» и что это «просто уму непостижимо».
В вопросах религии дядя Том считался во всей здешней округе чуть ли не духовным пастырем. Высокие нравственные устои, более широкий и развитой ум заставляли его собратьев относиться к нему с уважением, точно к священнику, а доходчивость и душевность его проповедей могла бы найти путь даже к сердцу образованных людей. Но особой проникновенности достигал он во время молений. Трудно представить себе что-нибудь более трогающее своим простодушием и детской серьезностью, чем эти молитвы, украшенные текстами из Священного писания, которые вошли в плоть и кровь Тома и будто сами собой слетали у него с языка.
По словам одного набожного старого негра, Том «молился без осечки». И молитвы его так действовали на внимавшую ему паству, что иной раз им грозила опасность совсем потонуть в горячих откликах, раздававшихся со всех сторон.
Пока все это происходило в хижине работника, в доме хозяина разыгрывалась совсем другая сцена.
Работорговец и мистер Шелби сидели в той же столовой, за тем же столом, на котором возле чернильницы лежали какие-то бумаги.
Мистер Шелби подсчитывал пачки денег и одну за другой передавал их работорговцу.
– Все правильно, – сказал наконец Гейли, – а теперь проставьте свою подпись вот тут и тут.
Мистер Шелби торопливо взял обе купчии, подписал их и отодвинул в сторону вместе с деньгами. Ему, видимо, хотелось поскорее покончить с неприятным делом. Гейли вынул из своего потрепанного саквояжа лист пергаментной бумаги и, просмотрев