и мчались сани под монотонное пение урку-емца Ваплахова.
И вдруг он замолчал.
Как-то уже привыкший к этой бесконечной урку-емецкой песне, Добрынин удивился и заерзал на санях, пытаясь привлечь внимание помощника.
Ваплахов, однако, сам обернулся, и лицо его выразило озадаченность.
– Там русский танк! – сказал он, показывая рукой вперед.
Собаки бежали по-прежнему дружно.
Сначала Добрынин увидел впереди и чуть справа большое одинокое дерево, а потом, через минуту, наверное, – зеленый русский танк с родной красной звездой на броне кабины.
– Заблудился, наверно! – предположил урку-емец.
Он заставил собак повернуть прямо к танку.
Когда сани остановились рядом с боевой машиной, стало чрезвычайно тихо.
Собаки улеглись в снег, и только одна из них, белая лайка, повернула свою морду и, высунув красный язык на морозный воздух, смотрела напряженно на двух людей. Дмитрий помог Добрынину вылезти из оленьих шкур, потом положил их одна на другую мехом вниз и, скатав в рулон, перевязал кожаной полоской.
Народный контролер сразу почувствовал себя незащищенным перед северным диким климатом. Рыжий кожух – подарок полковника Иващукина – грел, конечно, но ногам, обутым в валенки, было холодно.
Дмитрий Ваплахов постучал по кабине – металл гулко прошумел и затих. Никто не ответил на стук.
– Полезь, в люк загляни! – приказал помощнику Добрынин.
Урку-емец вскарабкался на кабину, потянул на себя едва приоткрытый люк и заглянул вниз.
– Плохо! – сказал он, скривив губы.
– Что там? – спросил народный контролер, предчувствуя что-то недоброе.
– Замерзли совсем, – упавшим голосом ответил Ваплахов.
Добрынин тоже залез на броню, заглянул в люк, и комок стал в горле – внизу, внутри танка он увидел трех военных: один лежал на спине, неуклюже подогнув ноги под себя, раскрытые глаза были мутными, как речной лед; двое других сидели скрючившись, уронив головы к коленям. От этих трех неподвижных фигур повеяло холодом смерти.
Замер Добрынин, глядя вниз. Рядом на корточках сидел Ваплахов. Сидел и тоже молчал.
Тишина сгущалась вокруг них, становилась все глубже и глубже, отвердевала, обволакивала их слух белой стеною, и становилось Добрынину страшно.
Пять человек в этой бесконечной белой пустыне – трое мертвых и двое живых. А вокруг тишина, одно дерево, сильное, ветвистое, но как бы тоже мертвое, заснувшее на время холода; собаки, но что с них возьмешь – выпусти их сейчас – разбегутся и погибнут поодиночке, если, конечно, не доберутся назад к старухе. Солнце, неподвижное, ледяное. Присутствие жизни среди этих снегов казалось чем-то чужим, случайным, каким-то временным недоразумением.
И Добрынин это чувствовал. Именно чувствовал, а не думал об этом: мысли его, тоже испугавшись, замерли, и такая же зловещая тишина заняла их место в голове. По спине пробежали мурашки.
– Похоронить надо… – проговорил он негромко. – По-человечески… Здесь где-нибудь военный склад есть?
Урку-емец