Тюлин.
– Конечно, это неплохой вариант, – ответил Бояркин, – но я думаю, что крайность не
дает объективного представления, особенно в педагогике.
– Но зачем же институт-то бросать? – с напором сказал Мучагин. – Круг
педагогически больных людей можно и здесь наскрести.
– Уж не себя ли вы имеете в виду? – засмеявшись, спросил Бояркин. – Оба вы не
любите того, к чему идете, но все-таки идете!
– Ну, хотя бы нас изучай!
– Какое тут может быть изучение, когда я вынужден все время читать, зубрить… Мне
нужна как раз свобода от института.
Спорили потом еще долго, но главный вопрос был уже решен.
– Итак, Бояркин пошел в люди, – изрек Тюлин свое заключительное слово.
В конце мая, в один сумрачный, но теплый день Николай решился, наконец, забрать
документы. Потом, уже выйдя из ректората, он задумчиво остановился у окна в пустом
коридоре. Мимо прошли преподаватели. Николай повернулся и поздоровался. Они не знали
еще об его уходе, а то, возможно, попытались бы отговорить – все-таки он был не на плохом
счету, если не считать иностранного языка, где как следствие его "авантюрного" образования,
зиял основательный провал. Никаким уговорам Николай, конечно же, не поддался бы, но ему
хотелось последний раз испытать свою позицию. Среди преподавателей был молодой
чернявый аспирант-историк с тонкими усиками и толстыми губами. Он тоже служил когда-то
в морских погранвойсках и с Бояркиным они сошлись особенно. Вот с ним-то было бы
полезно перемолвиться сейчас, но в присутствии коллег историк держался слишком "по-
преподавательски".
Слегка волнуясь, Николай простоял еще минут пять в этих знакомых стенах, потом
взглянул на часы и заспешил в буфет, но, спустившись на первый этаж, он не пошел на
привычный тихий шум и звяканье стаканов, а решил, что лучше перекусит где-нибудь в
городской столовой; видеть сокурсников и знакомых было уже нелегко.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
По дороге к Никите Артемьевичу Бояркин вспомнил, что однажды он уже ехал к нему
вот так же с чемоданом. Тогда он еще заблудился в городе, да и, вообще, в ту осень он просто
утонул в океане безликих, как ему казалось, людей. Теперь они безликими ему не казались,
потому что и сам он приобрел свое лицо. Даже сейчас, оттолкнувшись от берега и никуда не
пристав, он ощущал себя самостоятельным и надежным. В друге он хотел теперь видеть не
столько опору, сколько "созвучие". "Наиболее благоприятным и полным может быть только
общение мужчины и женщины, поскольку природа дала им различные взгляды и ощущения –
так сформулировал он это "созвучие" в дневнике. – Гармония мужской личности невозможна
без связи с женской".
На дядину квартиру Бояркин приехал вечером. Дверь ему открыл сам Никита
Артемьевич. В узкой прихожей им стало тесно, потому что у Николая был большой чемодан
с