успевали переделать массу всяких полезных и неполезных вещей – даже сбегать за
школу выкурить запасливо стыренную дома сигарету. Впрочем, если над Галь-Валь и
посмеивались, то чаще всего незло. Слишком уж не располагала она к агрессии извне -
морщинистая, подслеповатая, беспомощная. Она никогда не чинила нам подлянок, не занижала
оценки. Однажды Галь-Валь ударилась на уроке в воспоминания. Поначалу на это никто особо не
обратил внимания. Но очень быстро в классе наступила абсолютная тишина. Лично я никогда в
жизни не слышала больше такой тишины. Галь-Валь рассказывала нам про блокаду: «Сначала
было холодно, а потом стало тепло – и я заснула рядом с мамой. И знаете, ребятки, такие хорошие
сны мне снились, прямо хоть и не просыпайся вовсе! Все вокруг в цветах – желтых, красных,
фиолетовых… Солнышко светит, тепло-тепло…» И, по всей вероятности, скоро, совсем скоро
осталась бы малая девчушка в своих цветных снах дожидаться Второго Пришествия. Но тут в лицо
ударил резкий луч фонаря. Снова стало холодно. И глухой, простуженный голос произнес откуда-
то сверху: «Здесь два…» Это заявилась санитарная бригада, собиравшая по ленинградским
квартирам трупы. Галочка что есть силы зажмурила глаза и прижалась к матери, чтобы согреться,
но та была еще холоднее, чем воздух в комнате. Ее невольное движение не укрылось от
незваных гостей. Тот же хриплый голос поправился: «Один! Девочка жива…» Девочку быстро
оторвали от мертвой матери, эвакуировали из осажденного города и поместили в детский дом
где-то под Вологдой. «И там меня удочерила учительница, – улыбка слегка трогает старческие
губы Галь-Валь. – У нее муж на фронте погиб, своих детишек не было, а я –то неприглядная,
прозрачная совсем ходила, уж не знаю, чем я ей приглянулась…» Галь-Валь еще долго
рассказывает нам, какие неприятности она доставляла своей приемной матери, едва-едва войдя
в полосу переходного возраста. Наотрез отказывалась называть удочерительницу мамой. Убегала
из дома. Грубила, срывалась на крик (глядя на Галь-Валь, даже на нас, окраинных обормотов,
никогда не повышавшую голос, в это невозможно было поверить). Несколько раз соседи видели
девчонку с сигаретой, сигарету отбирали, притаскивали за шиворот к матери. «И вот однажды
мама моя сказала: «Ну давай с тобой поговорим по-человечески! И с тех пор я совсем другая
стала…» О чем уж там «по-человечески» говорили одинаково измочаленные войной женщина и
ее приемная дочка, я не знаю. Хотя Галь-Валь, наверное, рассказывала и об этом, просто я
забыла. Но думаю, что доброту, порядочность, любовь к нам – шпанистым, изначально любовью
обделенным – Галь-Валь переняла именно у той солдатской вдовы, удочерившей в войну
чужую прозрачную девочку – ленинградку. Ведь все в мире имеет причину и следствие – это даже
мы в свои невеликие годы понимали