Простыня была короткая, и голова, не закрытая ею, расслабленно болталась от покачиваний тележки. В коридор вышел народ посмотреть. Я вначале тоже стоял, но после ушел в палату. Что-то неприятное было во всем этом.
Примерно через час я все же разделался с письмом и, запечатав конверт, положил его на тумбочку, чтобы потом не забыть отправить. Выкурив последнюю сигарету, я его порвал. Пусть уж лучше все остается как есть. И движется своим чередом.
Хорошо, что удалось уговорить врачей ничего не сообщать предкам. Врачи должны делом заниматься, а не корреспонденцию развозить. К тому же предков моих это, прямо скажем, мало касается. Из университета меня, наверное, теперь вышибут, а им знать об этом совсем не обязательно. Да и, думаю, им это будет не очень-то интересно. Конечно, они приедут и все такое, будут разыгрывать любящих родителей, потому что положено, хотя это, если разобраться, никому не нужно – ни им, ни тем более мне. Пусть гуляют себе под ручку где-нибудь по Монмартру или где они там. Я уже давно привык обходиться.
Своего родного папашу я не помню, да, откровенно говоря, мало жалею об этом. Хотя сказать «совсем не помню» будет неверно. Отдельные моменты всплывают в памяти, но они очень незначительны и слишком отрывочны для того, чтобы я мог по ним составить какую-либо определенную картину. К тому же на них впоследствии наслоилось столько всего, что они померкли и стали гораздо менее отчетливы.
Почему-то хорошо запомнил, как вместе с родителями покупали телевизор. Отец вез его в моей бывшей коляске домой, а я бежал рядом и разглядывал кнопки и переключатели на задней панели. Было где-то часа четыре дня, и ярко светило солнце. Интересно, что вообще в моих воспоминаниях о детстве почему-то всегда светит солнце. Хорошо помню палисадник вокруг нашей пятиэтажки, заросший огромными разноцветными маргаритками, ноготками и какими-то ярко-желтыми шарами, казавшимися мне тогда гигантскими. Смутно помню какие-то заброшенные сады, оставшиеся от дачных участков и деревень, которые как раз тогда начал теснить город, футбольное поле на пустыре перед домом, на котором после дождя вырастали огромные белые грибы, со временем превращавшиеся в коричневые кожистые мешочки с «дымом» и носившие забавное название «дедушкин табак». Помню запах смородины, терпкий вкус китайских яблочек и незрелых слив… Да, странно это все. Ведь и в самом деле, не могло же тогда постоянно светить солнце!
Помню, как на следующий день после покупки телевизора к нам пришел мастер, и я подавал ему гвозди, когда он протягивал шнур для антенны. Телевизор потом долго работал. Теперь он стоит в квартире деда, если только не выбросили. Там у них много всякого старого хлама. Дед давно умер, и в квартире живет только его жена, мама отца (хотя и этого теперь наверняка я не знаю). Раньше они жили в домике за городом, особенно в последнее время. А их городская квартира обычно пустовала. Только потом, когда старый деревянный дом пошел на слом, отцовская мать перебралась сюда, в город, окончательно.
Перед смертью дед долго болел. У него