горбун предлагает занавесить окно хотя бы газетой, и кто-то из продрогших поэтов жертвует припасенную для выступления простыню: дыры, пришитые как попало заплаты. Простыней этой поэт пользуется в быту: периодически грязнит и стирает, не забывая при этом о поэтической целостности давно изношенной материи. И хотя у других поэтов свои виды на заплаты и дыры, окно у всех общее, а за окном – зима.
– Зима, – дышит Риммар на замерзшие руки, – нужна для обогрева врутренних помещений, – он задерживает взгляд на Серафиме, – где кроме тебя никого нет и, стало быть, не от кого тебе ждать помощи. Снаружи метет и транспорт никуда не ходит, и ночь торопливо подталкивает день к концу… ночь обязывает день кончиться! И день кончается. И ночь лезет к тебе под простыню: давай лежать вместе! «Холодно!» – дрожат на зыбком краю заплаты, «Темно!» – воют дыры. И ты обнимаешь по привычке ночь, даешь ей на себя навалиться, замерзаешь. И с тобою, мерзлым, ночь не слишком церемонится: много на ее пустырях могил. Разве что ты сам станешь в темноте солнцем. Станешь или не станешь?
Поэты громко зевают и хихикают, кому-то даже жаль больного, и горбун ради вежливости справляется:
– Далеко ли до лета?
– Лета никогда не будет, – зябко выдыхает Риммар, – потому что оно уже… было. Были заросшие чебрецом косогоры, были кузнечики и августовские звезды, была ко всему этому любовь… Теперь любят один только смерзшийся навоз: вождей, авторитеты, любят власть, взасос. Одна только зимняя скука.
Поэты располагаются, кто как, слушать дальше: кто прикуривает вчерашний бычок, кто сворачивает «на завтра» криминальный анекдот, кто просто спит, привалившись к сегодняшнему «по фигу». Послушаешь, и вроде бы не так скучно. Хотя завтра всем на работу.
– Хочешь к батарее? – минуя нацеленные на него взгляды, бросает Риммар Серафиме, – К тринадцатой зарплате? К умному, со степенью, шефу?
И брошенная Риммаром работа усаживается прямо на разбитую раму и принимается что-то обещать и зазывать на взлетную газетную полосу, манить разбегом и толчком, совращать благополучным пенсионным приземлением… Ты только пиши, пиши! Сто пятьдесят строк каждый день и одна строка в запасе, на случай очень уж больших холодов. Одну строку всегда надо иметь при себе.
– Пойдем? – неуверенно говорит Риммар, заматывая худую шею длинным, от старушки, шарфом. Глаза у него зимние, замерзшие, из-под овсяных ресниц вот-вот выпорхнет синий мотылек-однодневка – и прочь, в холод и ветер. Огреет эту синеву морозцем, подпалит тонким пламенем свечи… но ты лети, лети!
Стряхнув с колен осколки стекла, Серафима встает, и поэты замечают, что она беременна, а это значит, что ее сидение тут, на поэтическом семинаре, не следует принимать всерьез. Те из поэтов, которые сами никогда беременными не были, торопятся тут же, косясь на круглящийся живот, похвалить свою плодовитость. Битое стекло мерзнет на запорошенном снегом столе…
Пока ехали в троллейбусе, Риммар молчал; только когда