обновлялось содержимое объемистой толстостенной с притертой стеклянной пробкой-крышкой коричневой банки.
– У меня все учтено, Данила Борисыч. Можете в журнале посмотреть. Сама не пью. Не продаю. Домой не ношу. Хотя… Был бы муж, может и носила бы. – Тоня что-то перебирала в процедурном шкафчике. На спине и затылке у нее отразилось то же, что в этот момент было и на лице.
– Да ты че, Тонь? Пошутил я. – Даня смутился ее непредвиденной обиженностью. Но свою мензурку все-таки наполнил почти до краев. Прикрыл ладошкой. Вышел. Понес в гараж. К Василию.
Вася еще набулькивает непивного в пивную кружку. Поднимает на свет остатки в мензурке. Оценивает. Отмеряет еще пару плесков, снова подносит к глазам:
– А это – мне. Давай, Борисыч, освобождай.
Данила освобождает. Закуривает. Смотрит на снег, задуваемый под дверь гаража. Снег не тает. Дане жарко. Хорошо от происходящего. Плохо от предстоящего.
Людмила его за питие не ругает. Даню ругают сны. Ночные кошмары после алкоголя к утру оказываются не проходящими с пробуждением и долго не забывающимися. Данила боится их прихода ночью. Данила мучается от их неухода днем. Уничтожают эти сны только работа и-или новая порция алкоголя. Они же, работа и алкоголь, порождают новые кошмары.
Круг замыкается, разрастается, подтаивает, тает, а за ним уже бежит и новый круг. Первый камень брошен. Другой летит следом. Горстка голышей нетерпеливо пересыпаются из ладони в ладонь.
Собирать камни из-под воды потом будет очень сложно.
Даня останавливает разбежавшуюся мысль движением – большим и указательным пальцем мнет глаза.
– Че, Борисыч, не выспался?! Первая полярная ночь она такая. Без стакана, бля, не проснешься. – Вася с трудом пытается застегнуть полушубок на единственную пуговицу. Не может застегнуть. Отрывает и ее. Не поднимает упавшую. Запахивает с «ну, и хуй с ней» промазученные полы шубы. Подходит к железной гаражной двери, закрытой на щеколду, упирается в дверь лбом, лупит по ней с грохотом кулаком, переминаясь с ноги на ногу, трет друг о дружку коленями.
– Ма-амма-а! Открой!
Данила шутку принимает:
– Тише ты! Ипполита разбудишь!
Со смехом вываливаются в больничный двор.
Ночь наступила уже давно. Уже несколько часов как. С обеда. В обед она, полярная, чуть побледнев, слопала все звезды, но уже через час, не переварив, раскрасневшись от натуги, стала выплевывать их по одной обратно. Выплюнув все, расслабилась, распласталась, почернела, успокоилась. Дышит теперь ровненько, без храпа, ярко-желтым зевом луны.
Даня дослушивает до конца снежный скрип попрощавшегося, уходящего до дому Василия. Портит окурком снег. Не доволен. Припорашивает его концом ботинка. Запрокидывает голову. Сразу понимает, что это – северное сияние. Больше ничего не могло появиться на знакомом ему двадцать с лишним лет небе. Раньше его, сияние, Данила уже видел. В детской книжке, на картинке, в эскимосской сказке. А что – похоже! Только шевелится. И вроде как поет. Хотя ничего не слышно. На носочках, чтобы не спугнуть,