ак Бог до людей
О том, что мать умерла, Глебу традиционно сообщают по телефону. Короткое эсэмэс от старшего брата, несколько слов – «инсульт», «не смогла», «старость» – и все. А нет, не все: еще подмигивающая рожица в конце.
Сейчас уже бесполезно вспоминать ее огненно-рыжие волосы, худые руки и впалые глазницы. Нет смысла представлять, что она тут, совсем рядом, осуждающе смотрит на него и качает головой. Она была сильной женщиной, на которую все равнялись.
Глеб часто моргает, пытаясь остановить подступающие слезы. Смотрит на горящий экран смартфона и не может поверить. Она не могла уйти вот так! Не могла! Они ведь только вчера разговаривали… Ему будет не хватать ее любимого лица.
Да, точно, это ошибка. Нужно прочитать еще раз, медленно, с холодной головой.
Только вот слова от этого не меняются.
Кто-то невидимый обнимает Глеба, и грудную клетку сдавливает так крепко, что становится невозможно дышать. Один нервный всхлип – и этого проявления слабости хватает, чтобы дать рыданиям вырваться наружу.
Из взрослого мужчины он в одну секунду превращается в маленького мальчика, который отчаянно хватался за материну юбку всегда, когда был напуган. А напуган он был постоянно.
Больше всего на свете маленький Глеб не любил выходить на улицу, потому что если дома от чудовищ еще можно было как-то забаррикадироваться – просунуть смятые футболки в щель под дверью, наглухо закрыть окно, – то на улице они оказывались повсюду. Под скамейками, на дне колодца, в помойных ямах… Порой виднелись только кончики чешуйчатых хвостов, но чаще всего змеи смотрели на Глеба своими кроваво-красными глазами и с любопытством высовывали раздвоенный язык, пробуя на вкус витавший в воздухе страх.
– С-смотри, – зашипела как-то толстая белая змея своей подружке, – какой с-славный детеныш.
– Видит нас-с, – едва заметно кивает вторая гадина, – слышит нас-с. Боится нас-с.
Они не трогали его. По крайней мере, пока. Они были словно псы, которые очень громко лаяли, но никогда бы не рискнули укусить.
Маленький Глеб часто спрашивал у матери, зачем они преследуют его, но родительница лишь улыбалась и подтыкала сыну одеяло.
– Тебя никто не тронет, – говорила она, теребя тяжелые серьги с чрезмерно большими жемчужинами, – потому что на самом деле это они боятся тебя.
– Почему?
– Ну, у них есть свои причины.
Она редко говорила больше. Вся ее речь была сплошные загадки и недомолвки. Порой ее взгляд говорил больше, чем уста. Одно движение белесых бровей рассказывает историю всех ее предыдущих жизней.
В одни вечера она была более разговорчива, чем в другие. И тогда Глеб решался задать ей главный вопрос:
– Мама, а кто мой отец? Правда, что?..
Она не кормила его глупыми сказками, не уверяла, что муж умер или отправился в дальнее плавание. Она просто пожимала плечами и кротко поджимала губы.
– Какая разница, сынок?
– Он был необычным человеком, да? – На языке вертелось: «Таким, как ты?», но вместо этого он спрашивал: – Таким, как я?
Мать отвечала:
– Может быть.
Или:
– Не знаю, родной.
Или:
– Все мы немного необычные, ты не находишь?
В глубине души он жалел, что она менялась гораздо быстрее его. Ненавидел ее морщины, которые с каждым годом становились все глубже. Не хотел видеть отрастающие седые корни волос. Мечтал, что тускнеющая сероватая кожа – это причудливая игра затухающей лампы, а вовсе не реальность.
Сам же он старел так медленно, что в один день попытался вспомнить год своего рождения и не смог. В голове числа мешались с сезонами, войнами и, конечно же, вездесущими змеями, которые преследовали его целую вечность и во сне, и наяву.
То, что в один день матери снова не станет, было понятно. Но даже если твой разум к этому готов, сердце – никогда.
На кладбище их двое: только Глеб и Кирилл. Хотя нет, неправда, тут еще эти противные рептилии. Смотрят, выжидают, наблюдают.
Сотни пар красных глазок завороженно следят за медленно опускающимся в землю гробом. Их длинные тельца напряжены, готовые в любой момент броситься на оставленную без присмотра жертву.
Глеб больше не может защищать мать. Там, под землей, она станет беззащитной для ползучих тварей, и он даже боится представить, что с ней произойдет позже, когда ноги устанут и ему придется уйти домой.
Брат не плачет, но лучше бы начал, потому что Глеб больше не может выносить эту звенящую тишину, превращающуюся в один протяжный звук. Можно сколько угодно трясти головой, но писк никуда не денется: прилипнет, как жвачка к новым кроссовкам.
Еще было бы лучше, если бы шел дождь. Что угодно, что сделало бы ситуацию больше похожей на сцену из фильма. Но реальность оказывается до жути прозаичной. Такой прозаичной, что на долю секунды Глеб даже желает, чтобы