мама:
– Как дела в роддоме?
– Не знаю, – ответил я.
– А ты не звонил?
До этого я не додумался. Через пять минут выяснилось, что девочка уже родилась, уже сколько-то весит и занимает в длину.
– Ты – моя дочка Тамарка, – говорю я важные для ребенка слова и ставлю девушку Динарочку немного в стороне от моих родственников.
Надо бы Тамарке позвонить. Сто лет уже не звонил.
Юля говорит поставить еще бабку. И деда, перед которым я когда-то плясал, деда большого, как Сартакпай. Ищу подходящие фигуры, хожу, вглядываюсь в глаза. Уже даже не стыдно участвовать в этом представлении – увлекся.
Бабка – деревенская девчонка, которую все детство таскал по стране ее отец, плотник, перебиваясь случайными заработками. Семь классов сельских школ, которые она иногда не успевала окончить до нового переезда. А потом на всю жизнь – красивая, запретная, сумасшедшая любовь, швырявшая ее то в Кремль на сталинские застолья, то в гладильный цех на швейную фабрику. И вот уже тридцать с лишним лет, похоронив деда, она продолжает любить в одиночку, встречаясь с ним во снах.
Дед, который одним росчерком красного или синего карандаша проводил русла рек, и по этим руслам текли материалы, товары и люди, оживляя огромного голема. Он вел под красными знаменами рабочих Путиловского завода в 1916 году, он шел в гору, пока голем рос и креп, он уцелел в скрежещущих страшных шестеренках холодного сердца. Обхитрил всех, обернулся соколом, пролетел, проскочил, выжил сам, сберег свою жену, детей и свою любовь, похоронил вождя, а потом, невредимый, ушел на пенсию. И еще воспоминания написал.
И другие деды не хуже – скакали, вертелись в мясорубке, на страшной карусели, которую сами и завертели, сражались друг с другом, любили, война их не убила, землетрясения не стерли, лагеря не сгноили. А потом вся эта героическая круговерть закончилась, лампочки погасли, и в лоток, вместе с мелочью сдачи, скромно выпал я.
Гляжу на себя со стороны – маленькая девчушка в мешковатых джинсах, с тощим хвостиком волос чуть косолапо стоит, уставясь в пол. Такой вид, словно стыдится чего-то. Хочется ей помочь, подставить сильное плечо или хотя бы освободить от этой роли, отпустить на свободу. Или уж добить, чтоб не мучилась.
Меня увлек этот кастинг, мне нравится, как я расставил свою семью, но дальше становится скучно. Юля быстро и уверенно выстраивает длинную череду моих уже безымянных предков, уводя ее в зыбкое прошлое – поколений на шесть назад. Задействованы почти все, моя любимая лежит на полу и играет какого-то мертворожденного младенца.
Дед с тяжелой челюстью и надписью «Rammstein» на майке болтает с тревожной матерью, они сидят, скрестив ноги, на матах, остальные родственники разлеглись – слушают Юлю, некоторые делают записи в тетрадке. Я все еще жду от них чего-то. Старался же, выбирал, расставлял.
Но сказке конец, найден безопасный, тихий скелет в моем семейном шкафу – оказывается, неизвестная мне крестьянская баба где-то на юге России родила мертвое дитя. Вследствие этого дедушка