Старая рамка отсылает к национализму «исторических наций», как их, вслед за Энгельсом, именует Бауэр, т. е. обладающих полной классовой структурой, разработанной исторической традицией, оформившимся литературным языком и т. д. В рамках этого национализма, выражаемого Мадзини[7] в знаменитой формуле «каждой нации – государство, и только одно государство каждой нации» «исторические нации» должны были образовать национально гомогенные государства, постепенно ассимилировав или как-то иначе избавившись от инородных элементов[8]. Единство нации непосредственно связано с руссоистской логикой народного суверенитета – «общая воля» по определению принадлежит одному субъекту («народу»), который в своей политической ипостаси является «нацией»: допустить множественность «наций» в пределах одного политического образования или, что, собственно говоря, тождественно, допустить, что некто, входящий в то же политическое сообщество, будучи гражданином, не является членом нации – противоречие в определении, это означает, что никакого единого политического сообщества в этом случае не существует, так как невозможна «общая воля», а лишь эмпирически нам данная «воля всех» (всех тех, кто по каким-либо критериям обладает правом участия). Если народ обладает суверенитетом, то он должен быть нацией, в противном случае это означает, что либо его права узурпированы, либо он не является и народом, т. е. перед нами совокупность лиц, а не общность. Делая ставку не на «национальное возрождение» как политическое действие, а на социализм, который даст возможность «национальному возрождению» вполне реализовать свои цели, Бауэр пишет:
«Общество возвратит себе право влиять на характер нации, определять ее судьбы, будущая история народа будет созданием ее собственной сознательной воли. Такая нация будущего будет в состоянии сделать то, чего никогда не сумела и не сумеет сделать нация в производящем товары обществе: сама себя воспитывать, сама ковать свое счастье, сама и сознательно направлять развитие своего характера. Лишь социализм даст нации полную автономию, истинное самоопределение, освободит ее от воздействия бессознательных, от нее не зависящих, стихийных сил» (там же: 109, ср.: 112)
Но это видение «Европы наций» сделалось явно проблематичным после 1848 г., когда «исторические нации» обнаружили постепенное «пробуждение» «наций неисторических», особенно явное в столкновении позиций Франкфуртского сейма и Славянского съезда в Праге (см., напр.: Фалькович, ред., 2001: та. IV–VI).
Если до 1848 г. можно было вполне резонно сочетать «национализм» и «интернационализм» как принципы либеральной и демократической политики, а национализм противостоял, согласно лорду Актону, «верховной власти», означая требование народного суверенитета (т. е. «народа», оформленного в «нацию»), то после 1848 г. становилось все более очевидно, что конфликты между «нациями», обретшими или еще только стремящимися к обретению государственной независимости, не являются