якобы представляется. Но когда вы вдумаетесь в эти пояснения и начнете учитывать все обстоятельства, предшествующие комментарию, вы сразу же убедитесь в том, что автор не понимает смысла многих корневых форм. И это более чем странно, ведь он настаивает на правоте своего толкования, отменяя очевиднейшую оматопоэтическую связь слова с образом (о которой хорошо знает и прекрасно пользуется в других контекстах). Можно повторять один и тот же вопрос: почему наян – «назойливый человек», а прокурат – это «проказник», а воскрица – «малого роста, ловкая, бойкая женщина»? Повторять вопросы, но так и не найти ответ. Приписывать Гоголю некомпетентность в вопросах языка тоже не выход. Скорее другое: он видел в «старых непонятных словах» образы (в подавляющем числе телесные, психомоторные), которые в современном литературном опыте могут обрести подлинный смысл. Как они звучат, как они слышатся сегодня, то они и означают; так присущая им избыточная миметическая энергия выплескивается звуковым взрывом за границы языка. По архиву Гоголя можно судить, что его интересует все что угодно, но только не человек как он есть в повседневном существовании и судьбе. Человеческий мир изучается только с нечеловеческих точек зрения (ни антропоморфно, ни экзистенциально не преобразуемых). Словечки – еще и пункты наблюдения за человеческим с позиций нечеловеческого. Рождению персонажа предшествует появление набора или даже целой коллекции «словечек» (выделяются наиболее курьезные и «неслыханные»). Например, памятный список поразительных собачьих пород, поддерживающих характерную маску Ноздрева: «Вошедши на двор, увидели там всяких собак, и густопсовых, и чистопсовых, всех возможных цветов и мастей: муругих, черных с подпалинами, полво-пегих, муруго-пегих, красно-пегих, черно-ухих, серо-ухих… ‹…› Тут были все клички, все повелительные наклонения: стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, допекай, припекай, северга, касатка, награда, попечительница»[72]. Собрание «словечек», относящихся к ноздревскому бытованию в качестве «помещика-собачника», конечно, этим не ограничивается: словечки становятся вещами, обретают вещественную зримость и место, откладываются про запас, вступают в игру уподоблений и подобий. Гоголь, бесспорно, понимает свою зависимость от «словечек», но доводит ее до абсурда, когда в «Мертвых душах» пытается параллельно тексту развернуть лексикон «бессмысленного». Например, делает сноску для того, чтобы объяснить слово фетюк («слово обидное для мужчины, происходит от фиты, буквы, почитаемой неприличною буквою»). А далее и совсем чудное слово: корамора – «…большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится или корячится, как говорит народ»[73]. Словечко – изначальная единица гоголевской зауми. Казалось бы, именно отсюда необычный эффект тех несуразностей, ошибок, грамматических и синтаксических неточностей,
