трубкой по телефону… в это же самое время Рома, с пульсирующим сердцем в висках, еле ступая, направлялся на зов мамы.
4
Рома пробирался на кухню ощупью. Все опасения его сбылись. Мама смотрела на него исподлобья, упершись руками в бока; глаза ее злобно горели.
– Рома! Ну сколько раз я тебе говорила?! Сколько раз нужно тебе повторять? Вот скажи мне…
Она, действительно, была очень-очень зла на своего сына. Ей даже хотелось прибить его, когда он находился еще там, за дверью. Но теперь же, когда Рома оказался перед ней, когда она увидела его щечки, носик, глаза, то всю злость как рукой сняло. Один только вид его, жалкий, робкий, растопил в материнском сердце нежные чувства.
Рома стоял бледный, руки его тряслись, глаза избегали матери. Он готовился упасть на колени и поклясться в том, что больше никогда не возьмет в рот сигареты.
– Вот скажи, – продолжила мама, – вот скажи мне, ты разве не знаешь, что пол следует вытирать тряпками половыми, а никак не этими белыми полотенцами, предназначенными для рук? – и она, зажав двумя пальчиками, продемонстрировала коричневое полотенце.
Рома поднял глаза – на подоконнике пачки не оказалось. Он недоуменно поглядел на полотенце, вспомнил про полотенце, вспомнил про надвигающую попойку с мужиками, просиял, но тут же овладев собою, сдвинул брови и принял вид самый печальный.
5
Рома вернулся в комнату и прикрыл за собой дверь. Движения его были мягки, сдержаны, словно малейший рывок был в состоянии расплескать и без того плескающуюся радость в груди. Эта радость была какая-то особенно слащавая, потому что основывалась на горе, которое продолжительное время ужасало все его существо, которое щекотало нервы до кончиков пальцев да разрывало сердце ногтями страха, и которое вдруг оказалось безосновательным.
Рома сел в кресло, но усидеть не смог. В нем бурлила жажда жизни.
«Надо порисовать. Да! Порисовать» – и он взял дрожащими пальцами кисточку. Закрыл глаза. Глубоко вздохнул. «Так, надо успокоиться. Подышать спокойно» – протянул он про себя. Это и вправду помогло: кисточка более не тряслась.
Справедливости ради стоит отметить способности Ромы: он владел достаточными навыками для того, чтобы рисовать вещи недурные. В комнате висели три его картины: какой-то цветок с прорезанными листьями; черное небо с волнистыми полосами северного сияния; и русские бескрайние поля ржи – к этой последней картине Рома относился весьма скептично, ибо издалека это было не иначе как перевернутый украинский флаг. Он, бывало, хватал ее за шкирку, намереваясь снять с почетного места, но каждый раз передумывал, потому что вблизи она была само очарование.
И теперь Рома взялся писать молнию. Сверкающую, трещавшую, разрывающую молнию. Он давно хотел взяться за нее, но никак не находил в себе подходящего настроения. Однако нынче – совсем другое дело! Рома и есть само олицетворение молнии. Он чувствует, что у него ничуть не меньше сил, чем у нее.
«Да! Не менее! Даже больше! Бо-о-ольше!» – при одной только мысли, какая энергия таится у него в груди, рука Ромы дернулась, и вместо точеного