головой к деревянному ставню, он снял треуголку и держал ее в правой руке.
Что он слышал? Его бесстрастное лицо ничего не выражало, но вдруг усы дернулись, щеки сморщились от беззвучного смеха, и, перешагнув через зеленый бордюр, он вернулся к своим спутникам, изумленно смотревшим на него.
Потом сделал знак, чтобы они следовали за ним на цыпочках, а проходя мимо крыльца, приказал Бонифасу подсунуть газету и письма под дверь.
Почтальон недоумевал, но покорно повиновался.
– А теперь в дорогу! – сказал бригадир.
Но едва они вышли за калитку, он обернулся к почтальону – причем глаза его весело щурились и блестели – и проговорил насмешливо, с лукавой улыбкой:
– Ну и озорник же вы, скажу я вам!
Старик спросил:
– Почему это? Я слышал, ей-богу, слышал!
Жандарм не мог уже больше выдержать и разразился хохотом. Он хохотал до слез, задыхаясь, схватившись за живот, согнувшись пополам, и уморительно морщил нос. Спутники смотрели на него в полной растерянности.
Но так как он не мог ни говорить, ни сдержать хохота, ни дать понять, что с ним творится, он сделал только жест – простонародный озорной жест.
Они все еще ничего не понимали; тогда бригадир повторил этот жест несколько раз подряд и кивнул на дом, по-прежнему запертый.
Тут солдат вдруг догадался, и его тоже охватило неистовое веселье.
Старик стоял перед полицейскими и в недоумении глядел, как они корчатся от смеха.
Бригадир в конце концов немного угомонился и, шутливо хлопнув старика по животу, воскликнул:
– Ну и забавник, ах, чертов забавник! До самой смерти не забуду, какое преступление раскрыл дядюшка Бонифас!
Почтальон таращил глаза и твердил:
– Ей-богу, я слышал!
Бригадира опять обуял смех. А солдат, чтобы всласть нахохотаться, уселся на траву в придорожной канаве.
– Ах, ты слышал? А свою-то жену ты таким же манером режешь, старый проказник?
– Свою жену?..
Бонифас долго соображал, потом ответил:
– Моя жена… Она вопит, слов нет, когда я ей дам тумака… Да, тут уж она вопит как следует… Что же, значит, и господин Шапати свою колотил?
Тогда бригадир, вне себя от восторга, повернул его за плечи, как куклу, и шепнул на ухо что-то такое, от чего тот остолбенел.
Потом старик задумчиво пробормотал:
– Нет… не так… не так… не так… Моя и рта не разевает… Вот бы не подумал… Быть не может!.. Всякий поклялся бы, что ее режут…
И в смущении, посрамленный, сбитый с толку, он пошел своей дорогой, по полям; а бригадир с жандармом все еще смеялись и, выкрикивая ему вдогонку сальные казарменные шутки, смотрели, как удаляется его черное кепи над безмятежным морем хлебов.
Роза
(в переводе Е. Гунста)
Две молодые женщины словно погребены под цветочным покровом. Они одни в просторном ландо, которое наполнено букетами, как гигантская жардиньерка. На переднем сиденье две корзинки, обтянутые белым атласом, полны фиалками из Ниццы; на медвежьей шкуре, прикрывающей ноги женщин, – груды роз, флердоранжа,