руку.
– Мне тоже.
В тот день меня ждал удар. Пока шел опрос, Хрусталева сидела тихо и смирно. Затем, по обыкновению, химичка загрузила нас практической работой – задачками. Мне еще предстояло решить последнюю, когда услышала: «А ты, молодец!» В первый момент я даже не поняла, что классная обращается не ко мне, ибо, в нашем классе этот химический набор могла переварить только я. Но Нинка стояла рядом со столом новенькой и явно смотрела в ее тетрадь!
– Иди, Галина, к доске, – торжественно сказала классная, – и объясни классу решение третьей задачи.
Новенькая подошла к доске, старательно стерла ранее написанное и, не торопясь, но как-то очень аккуратно и хорошо стала выстраивать на доске решение. С каждым ее словом меня все больше охватывало раздражение. Даже нежный голос стал казаться тонким и писклявым. Пытаясь унять себя, я старалась не слушать объяснений, но что-то черное стало затапливать душу, опускаясь мраком на разум. В это мгновение мне стало понятно, что меня посетила ненависть, впервые в жизни.
С этого дня ненависть поселилась во мне, как болезнь. Занятия потеряли свою привлекательность, размышления о том, как бы подставить подножку новенькой одолевали меня во время уроков. Я становилась рассеянной. Классная что-то заметила, но приплела это поначалу к переходному возрасту. Однажды она даже попыталась пошутить: «Ну, всех весна одолела, даже наша Оля о чем-то мечтает всю химию напролет!» Но я не мечтала, в моей голове теснились злые мысли. То мне хотелось остричь новенькую налысо, нет, чтобы у нее завелись вши и ее обрили налысо! То, чтобы ее покусали собаки; то, чтобы у нее пропал голос – ее противный тонкий голос, который звучал теперь практически везде: она отвечала у доски, смеялась на переменах, окруженная моими одноклассниками и одноклассницами. Даже моя подруга Вера переметнулась поначалу к ней, но, видя, что со мной твориться что-то неладное, поинтересовалась о причине. На мой вопрос: «Что вы в ней все нашли?» – Вера закатила глаза и молитвенно сложила руки: «Так ведь она, прелесть!» Да, с новенькой носились все. Даже старшеклассники уделяли ей внимание. Правда, внимание несколько иного рода.
Однажды Хрусталева опоздала на урок, опоздала совсем немного, но она рывком открыла двери уже после прихода историка. Он кивком разрешил ей войти. Галя явно была не в своей тарелке: обычно сидевшая на ней безупречно одежда, была в беспорядке – верхняя пуговка на голубой блузке болталась на ниточке, угрожая отвалиться совсем; стрелка нагло выбиралась из-под темно-синей плиссированной юбочки и ехала по дымчатой поверхности через колено до лакированной туфельки; волосы были растрепаны, щеки пунцовели, в глазах стояли слезы. Она почувствовала взгляды, подошла к парте, сгребла свои принадлежности горстью в сумку (чего с ней никогда еще не было: ее ученическая сумка была наполнена пеналами, коробочками, папками – у каждой мелочи было свое место) и быстро пошла к выходу, выдавив из себя в сторону историка: «Извините, Николай Владимирович, я плохо себя чувствую. До свидания». Несколько дней Галя не приходила в школу, зато приходил ее отец – высокий, строгий, в дорогом костюме. По школе