Много чего в этой шкатулке лежало. Украшения мои, деньги, бумаги всякие. Много она повидала, а лак с нее так и не сошел, хоть и открывалась часто. Возьми, сынок, а?
– Сколько?
– Сколько не жалко. Чего мне, старой, просить-то? Давно я тут сижу, и никогда ничего не просила. Кто хочет, купит, кто хочет так возьмет. Или вот, кольцо возьми.
– Это? – я поднес к глазам простое медное колечко, внутри которого находились полустертые цифры и обрывок надписи. «17.3.45. Da… h…u».
– Это, сынок. Медное оно. Не золотое, но дороже золота.
– Почему, мать?
– Свадебное кольцо сестры моей. Отдала она мне его перед тем, как уйти. А я сохранила. А сейчас вот продаю. Пусть другие его хранят, а я старая уже. Потерять могу.
Тут я более внимательно окинул взглядом одеяло старушки. Не простые вещи она продавала, а жизнь свою. Память. Потому и не кричала, не звала людей смотреть товар её. Лишь сидела тихо, да гладила старую дворняжку.
Сдавило что-то мое сердце. Будто холодная ладонь в него вцепилась. Я не мог говорить, мог только смотреть на то, что лежало на ватном одеяле. Старые часы на цепочке, резная шкатулка сына старушки, медное колечко, хранившее память, потрепанная книга сказок, детские ботиночки, которые ни разу еще никто не надевал. И в уголке, рядом с ногой старушки, фотография. Простая фотография, немного помятая и с надорванным уголком, на которой была запечатлена красивая девушка с черными, как смоль, волосами, полными губами и добрыми глазами.
– Это я, сынок. Когда-то я была красивой, а потом года свое взяли, – улыбнулась старушка, продолжая поглаживать собаку. – Старая фотография. Я ее не продаю, но если хочешь, я тебе отдам. Хороший ты. Вижу.
– Что же случилось, мать? – тяжело сглотнув, спросил я. Вздохнула старушка, промокнула серым платком усталые глаза, всхлипнула немного. – Почему ты продаешь все это?
– Одна я осталась, сынок.
– А где дети, сын, сестра?
– Ждут меня. Недалеко от Мюнхена, ждут, сынок. Там они остались, одна я выжила, да Жуча моя. Давно это было.
– Дахау? – тихо промолвил я, стараясь не причинить старушке боли. Зажмурилась та в ответ и губы закусила.
– Да, сынок. Ушли они, одна я осталась. А вещи? Стара я, сынок, а камень протирать надо, цветочки поливать, сорняки выдирать.
– Камень?
– Да. Холодный камень, где имена их выбиты. Черный камень. Все, что осталось, не считая этих вещей, – грустно улыбнулась старушка, обводя морщинистой рукой свой товар. – Купи, сынок, а?
– Куплю, мать, – кивнул я, бережно укладывая вещи в рюкзак и вытаскивая из кошелька всю наличность. – Все куплю.
– Ты только не выбрасывай их, сынок, – тревожен ее голос. Дрожит, как стекло. Грозится лопнуть и засыпать серебристыми осколками то, что дорого старушке.
– Это жизнь, мать. Её не выбрасывают.
– Спасибо, сынок. Спасибо.
– Тебе спасибо, мать. Тебе спасибо.
Медленно уходил я от старушки, зная, что