а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит: «Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что мне тебя при себе держать нельзя».
Я говорю: «Почему же?»
«А потому, – отвечает, – что я человек служащий, а у тебя никакого паспорта нет».
«Нет, у меня был, – говорю, – паспорт, только фальшивый».
«Ну вот видишь, – отвечает, – а теперь у тебя и такого нет. На же вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с Богом куда хочешь».
А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них идти, потому что я то дитя любил; но делать нечего, говорю: «Ну, прощайте, – говорю, – покорно вас благодарю на вашем награждении, но только еще вот что».
«Что, – спрашивает, – такое?»
«А то, – отвечаю, – что я перед вами виноват, что дрался с вами и грубил».
Он рассмеялся и говорит: «Ну что это, Бог с тобой, ты добрый мужик».
«Нет-с, это, – отвечаю, – мало ли что добрый, это так нельзя, потому что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и вам, может быть, сам государь “вы” говорил».
«Это, – отвечает, – правда: нам, когда чин дают, в бумаге пишут: “Жалуем вас и повелеваем вас почитать и уважать”».
«Ну, позвольте же, – говорю, – я этого никак дальше снесть не могу…»
«А что же, – говорит, – теперь с этим делать. Что ты меня сильнее и поколотил меня, того назад не вынешь».
«Вынуть, – говорю, – нельзя, а по крайности, для облегчения моей совести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами ударить», – и взял обе щеки перед ним надул.
«Да за что же? – говорит, – за что же я тебя стану бить?»
«Да так, – отвечаю, – для моей совести, чтобы я не без наказания своего государя офицера оскорбил».
Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.
Он спрашивает: «Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?»
А я говорю: «Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, – говорю, – меня с обеих сторон ударить», – и опять щеки надул; а он вдруг вместо того чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит: «Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни разу не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то они по тебе очень плакать будут».
«А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать?»
И хоть не хотелось мне отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и вышел за ворота, и стал, и думаю:
«Куда я теперь пойду?» И взаправду, сколько времени прошло с тех пор, как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой не согрею… «Шабаш, – думаю, – пойду в полицию и объявлюсь, но только, – думаю, – опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие». И вот я пошел на ярмарку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго пил, а потом вижу, дольше никак