нас таким сложным маршрутом отправляя, словно следы путали.
Время такое было!..
Причина моей печали синела на левой скуле – полученный в бесславной и бессмысленной битве накануне бланш. И как же была глупа и бестолкова моя оказия пред тем чистым и светлым праздником, о котором не давал забыть радиоприёмник:
«Вы не глядите, Таня,
Что я учусь в десятом,
И что ещё гоняю
По крышам голубей.
Вы извините, Таня,
Что вам грубил когда-то.
А вот теперь люблю вас, Таня!
Люблю вас всё сильней».
Таня…
Она пришла проводить меня к автобусу, принесла в дорогу мягкую игрушку – пса Плуто, показала, мельком обозрев хмельных моих товарищей, кулак: «Во! Чтобы ни-ни!» Примерила, конечно, очки. И вполне ощутимым теплом и простотой – которая без воровства! – веяло от неё. Мне так вдруг стала нужна в путь её поддержка!..
– Очки снимите! – на линии уже контроля велела мне симпатичная пограничница.
Я повиновался.
– А, ну ничего – можете надевать!
В аэропорту Варшавы, в момент прохождения проверки металлоискателем, что-то упорно звенело в кармане стильного моего пиджака. Рослый полицейский, с оглядкой на мой фингал, наконец, решил обыскать меня под благоговейные взоры змеёй вьющейся очереди, одобрительно крякнув по завершении: «Добже!»
– Ну, тебя прямо как гангстера шмонали! – остались в полном восхищении мои товарищи: бандитский культ в новой России восходил в самый зенит.
И уж в Мадриде, добравшись в самолёте внутренних авиалиний до своего места, я приветствовал своего дородного соседа по креслу:
– Буэносдиас!
Добропорядочный сеньор, оторвавшись от газеты, вмиг оценил мою деформированную, за тёмными ещё и очками, внешность, и весело откликнулся:
– Привье-ет!
Уж тут-то нас, русских моряков, знают! Уж здесь-то – родная сторона!
Как родного, без никчёмных вопросов, встретили меня и на судне: «Сразу видно – наш человек!» И вечером этого дня, утром которого моряки ещё и не ведали о моём существовании на свете белом, механик, плеснув в себя очередную порцию спирта, что «на толпу выкатил» я, со слезою умиления в голосе обнимал меня за плечи:
– Лёха! Как же я рад, что ты прилетел!
…На перелётах же, когда за иллюминатором кустились серебряные облака, а потом показались внизу черепичные крыши предместий испанской столицы и красная земля апельсиновых полей, я, тетешкая Плуто, вновь и вновь чувствовал приливы тепла и нежности – любви?
Таня…
Она слала мне радиограммы – всё такие же тёплые и душевные, ложащиеся, за перипетиями нелёгкого, почти годовалого рейса, целительным бальзамом на душу. И я поверил: я – не один, я – нужен, меня ждут!
Таня…
То было золото, сколько бы непутёвая моя судьба ни пробовала его на зуб. Поэтому, не жалея сил, надо было беречь его, не давая тускнеть и меркнуть.
А потому, чтоб