Культурное наследие русского зарубежья в диалоге цивилизаций XV – начала XX веков
эрудицию, – словом, все то, что давалось активной познавательной деятельностью, выходившей за рамки архаичного бытия. И хотя до сих пор существует стойкое мнение, что весь строй московской жизни «не допускал живого, непосредственного общения подданных с иностранцами», которое «навлекало на русских серьезные подозрения не только в измене русской вере и обычаям, но и политической», что население Московии было «совершенно равнодушно к искусству и знанию европейцев»[143], наличие многочисленных фактов и артефактов опровергает данное убеждение и уж никак не относится к экономически активным и просвещенным слоям Московского государства.
Во многих письменных памятниках светского характера «нет ни враждебности, ни религиозной или национальной нетерпимости в отношении западного мира. Чувствуется лишь пытливость авторов и стремление запечатлеть и донести до читателя сведения о Западе, с которым Россию все больше связывали проблемы международной жизни и развивающиеся культурные контакты»[144]. А также повседневный «жизненный мир», о чем еще в XIX столетии писал историк Д. В. Цветаев, разбиравший дела об изъятии русской прислуги у иностранцев и в работе «Памятники к истории протестантства в России» отмечавший, что неоднократное издание в течение всего XVII века указа, запрещавшего иностранцам держать русскую прислугу, говорило о постоянном его нарушении и о том, «что в действительности разобщенность между русскими и иноземцами не была настолько велика, как обыкновенно теперь представляют ее»[145].
Завершить разговор о Московской Руси можно словами философа Г. П. Фёдотова, который сто лет назад писал: «Конечно, рисовать два столетия Москвы, как сплошной упадок, несправедливо. Нельзя закрывать глаза на подвиг создания великой державы, нельзя не видеть и огромных сил народных… Москва полнокровна, кряжиста, если говорить об ее этнических силах. Но уже развивается старческий склероз в ее социальном теле. Такая юная годами, она видимо дряхлеет в XVII в., и дряхлость ее сказывается во все растущем общественном недомогании, в потребности общих перемен и вместе с тем неспособности органически осуществить их. Государственное бытие становится невозможным в примитивно варварских формах, но силы инерции огромны, быт свят, предание и православие одно. Со времени Грозного оборона государства во все растущей мере зависит от иностранцев. Немецкая слобода, выросшая в Москве, стоит перед ней живым соблазном. Как разрешить эту повелительно поставленную судьбой задачу: усвоить немецкие хитрости, художества, науку, не отрекаясь от своих святынь? Возможна ли простая прививка немецкой техники к православному быту? Есть люди, которые еще в наши дни отвечают на этот вопрос утвердительно. Но техника не падает с неба. Она вырастает, как побочный плод, на древе разума: а разум не может не быть связан с Логосом. Пустое место, зиявшее в русской душе именно здесь, в “словесной”, разумной ее части, должно быть заполнено чем-то. В десятилетие и даже в столетие не выращивается национальный