мир не заметил нашей странности.
Моей душе так тесно, она так измучена и обессилена этим заточением во мраке, что жаждет вырваться на свободу, жаждет этой дикости.
Я хочу, чтобы мир заметил моего поэта. Заметил меня.
Подождите, совсем скоро вас ждет необычайное зрелище. Ждать осталось совсем недолго…
Служба заканчивается, прихожане встают со своих мест. Не без мучительных подначек с моей стороны мой поэт осыпает комплиментами свою возлюбленную – прекрасную Эльмиру, ослабляет узел на шейном платке кремового цвета, чтобы тот его не душил, и направляется в дальний угол церкви. Ступает он тяжело, но мерно – в ритме смелого и прекрасного трохеического октаметра, заслышав который я становлюсь еще выше. Его фиалково-серые глаза на краткое мгновение останавливаются на мне – но этого мига достаточно, чтобы мы слились воедино.
Глава 3
Эдгар
Экипаж, в котором мы с матушкой едем домой, то и дело подскакивает на ухабах и рытвинах – по этой дороге вот уже много лет в Ричмонд приезжают торговцы на больших повозках, запряженных четверкой, а то и шестеркой лошадей, которые ее порядком разбивают. Слой снега толщиной в несколько дюймов только усугубляет наше положение – на нем экипаж вихляет и раскачивается еще сильнее. Несмотря на все усилия нашего опытного и искусного кучера, Дэбни, мы с матушкой хватаемся за латунные поручни, прибитые у потолка, чтобы не вылететь на дорогу.
– Этим утром я узнал, – начинаю я сквозь стиснутые зубы, пытаясь преодолеть сильную тряску, – что мои поэтические наклонности чреваты для меня не только тем, что отец не отпустит меня в университет, но и запретом жениться и даже невозможностью попасть в рай.
– Тебе ведь прекрасно известно мнение епископа о мирских увеселениях, Эдгар, – замечает матушка и достает из ридикюля вышитый носовой платок. – С подобными проповедями он выступает чуть ли не с основания Монументальной Церкви[3]. Мне жаль, что упоминание о труппе «Плэйсид-энд-Грин» так тебя расстроило. Мы оба знаем, что твоя почившая матушка была добрым и чистым человеком.
– Но я считаю, что поэзия преисполнена красоты и благочестия, – продолжаю я и крепче сжимаю поручень. – Господь наделил меня умом, жаждущим творить!
– Знаю, мой милый, – отвечает матушка, раскладывая платок на коленях. – Не думаю, что епископ говорил именно о твоих наклонностях. Ты ведь пишешь о звездах небесных и о чистой любви. А в первой строке твоей поэмы «Тамерлан» даже есть обращение к святому отцу, так?
Смотрю в окно экипажа, на пьяницу, который, пошатываясь, выходит из таверны «Лебедь».
– Да, – отвечаю я. – Там и впрямь упоминается святой отец, но вряд ли епископу Муру понравился бы «Тамерлан».
Матушка заходится кашлем, таким резким и громким, что я подскакиваю. Лицо у нее краснеет, из горла слышится жуткий хрип, словно она силится вдохнуть разом весь воздух, что был в экипаже. Матушка подается вперед и закрывает рот носовым платком. Плечи у нее так и ходят