но при моем появлении резко замолкли. Отец сидел на лавке за столом, лицо его было налито свекольной краснотой, а отрешенный диковатый взгляд был устремлен в окно. Он явно был на грани срыва. Мать возилась у печки.
– Сидай з батьком! – велела она мне.
Я сел на свое обычное место на лавке, рядом с отцом.
Мать налила щей в нашу большую семейную миску и поставила на стол, потом на белый рушник вывалила из чугуна мамалыгу и подала ложки, те самые, трофейные. Ложки были больших размеров, но самая большая, настоящий черпак, досталась мне.
Отец зачерпнул из миски, попробовал варево и вдруг лицо его перекосило:
– Ты шо насыпала, стэрва? – заорал он. – Я шо, свиня, чи шо?
– Вася, успокойся! – начала было урезонивать его мать.
Но того уже забрало и понесло.
– Курва! Тварь продажная! Как обращаешься с фронтовиком? – злобно кричал батько.
– Что ты такое говоришь? Остынь.
– Не-е-ет, правду люди говорят…
– Что тебе наговорили твои люди?
– Всякое наговорили… Срау бы са пэс!
Отец замолчал, но вдруг, все более озлобляясь, выкрикнул то, о чем в нашей семье (тем более в моем присутствии) говорить было не принято:
– Пока мы на фронте били фашистов, вы… вы… Вы тут блядовали с румынами…
Обвинение было настолько диким, что мать, всплеснув руками, замерла как соляной столб и, ни жива ни мертва, еле вымолвила одеревеневшим языком:
– Что ты такое говоришь, Вася? Побойся Бога.
– Так и было. Все вы курвы, твари продажные.
– Это неправда! – заплакала мать. – Я чиста перед тобою и перед Богом.
– Твой Бог больше не будет защищать тебя…
– Я ни в чем не виновата.
– Брешешь, я все знаю…
И вдруг он произнес слово, которое в нашем доме считалось страшным ругательством:
– Проститутка!
– Не-е-ет!
– Ты румынская проститутка!
– Не-е-е-е-е-ет! – страшным голосом закричала моя мать.
– Ку-у-урва-а-а! – Подстегнутый ее отчаянным криком, он неожиданно схватил первое попавшееся, что было под рукой, свою ложку, и резко бросил ее в голову жены. Тяжелая ложка, задев шею жертвы, шмякнулась о стенку. Мать с перепугу села на пол.
Отец был невменяем. Приступ его злобы не утихал. Он распалялся все больше и больше.
Все происходило на моих глазах, и все было ужасно. Смотреть на это молча было нестерпимо.
– Ты за что бьешь мою мамку? – крикнул я, превозмогая страх, от которого в животе у меня похолодело. – Она не виновата!
– Молчать!.. Засранец!.. Байструк рябый!.. – Он повернул ко мне свое разъяренное лицо. Взгляд его был безумный, рот изуродован свирепым оскалом. Левой рукой он попытался схватить меня за горло.
И тогда я взял первое, что попало, свою увесистую ложку-черпак с немецкими буквами и ударил его по голове. Он отпрянул, и на его потном лбу мгновенно выросла красная гуля величиной с грецкий орех. Секунду или две он ошарашенно,