пресек.
– Для людей же лучше, чтобы был Иисус сыном человеческим, – вещал между тем Матвей, – тем самым все люди до уровня божественного воспарили бы. Явил он нам пример, как человек подвигом великим и мукой крестной может все человечество спасти. Значит, по силам то человеку, лишь бы была в нем вера истинная, и любовь к людям, и сострадание, и жизнь праведная.
Я от таких слов все же в сомнение пришел и решил посоветоваться с Сильвестром – не ересь ли случаем?
– Не волнуйся, сын мой, – попытался успокоить меня Сильвестр, – сей отрок пламенный Бога ищет, – но видя, что от его слов я еще больше напрягся, разъяснил: – Нет, Бог един, и у него он тот же, что и у нас с тобой. Но, к примеру, ты представляешь Бога не так, как я, так ведь? – Сильвестр заглянул в мои глаза и, уловив огонек согласия, блеснувший против моей воли, продолжил: – В том нет беды или греха. У Бога множество ликов, и к разным человекам Он разными ликами поворачивается. Вот и хочет Матвей узреть тот лик Божий, который именно ему предназначен, а как узрит, так сразу и успокоится.
Я и успокоился, и тоже без страха стал о всяких вопросах божественных рассуждать, даже и о ереси.
– Что такое ересь? – вопрошал я в кругу друзей моих. – Вот ведь Господа нашего Иисуса Христа распяли по недоразумению, за что наместник местный Пилат понес заслуженное наказание, но не обошлось и без наущений фарисеев, которые говорили, что проповедь Иисуса – ересь, и народ, как рассказывают, был с фарисеями в том согласен и кричал громко: «Распни его!»
– Или возьмем магометанскую веру, – продолжал я, – конечно, ересь, тут сомнений нет. Но это нам сейчас так кажется, а пройдет время, и увидим мы, что это и не ересь, а лишь путь к Господу единому, и сольемся мы все вместе в гимне торжественном.
Хотел я тогда добавить, прости меня, Господи, что ересь – это вера слабого меньшинства, а если она уже треть мира захватила, то называть ее надо как-то по-другому. Но подумал, что вот это уж точно ересь, с чьей стороны ни посмотри, и промолчал.
И так свободно я тогда о разных верах рассуждал, что даже притчу придумал.
«Жили-были на земле, в городе Иерусалиме, брат да сестры-двойняшки и Небесная Троица эту земную троицу любила и дала им власть над людьми. Брат, как и подобает мужчине, был серьезен и воинственен, во всем старался на Бога-отца походить, коему единственному он и поклонялся. А сестры душой больше к Богу-сыну лежали, как к небесному своему жениху. Люди в начале человечества были грубы и невежественны и в делах своих на брата равнялись, требовали око за око и зуб за зуб, сокрушали врага огнем и мечом и не знали жалости. Но вот подросли сестры, расцвели, и люди все чаще стали на них поглядывать, и слушать их слова о доброте и милосердии, а там и сердцем смягчились, и о ближнем своем заботиться начали. Покинули почти все люди брата и стали сестрам поклоняться. Брат, рассердившись, проклял сестер, родство отринув, и покинул их, и принялся скитаться по свету, бессмертный и неприкаянный.
А сестры, хоть и