но больше всего ругал Ивана за то, что тот отказался от борьбы и добровольно отдал земли, казну и корону в руки земщине.
– На Ивана в этом Ярославле – будь он неладен! – какое-то помрачение рассудка нашло, – сказал он, – учудил с этим покаянием ну точно, как отец, разве что ночную рубашку не нацепил, – тут он заметил судорогу, пробежавшую по моему лицу при упоминании о брате, и поспешил исправиться: – Нет, царь Иван Васильевич – святой человек, был и есть, но молодой-то, ну, ты понимаешь.
Тут он вновь посмотрел мне в глаза и понял, что моя обида и негодование не проходят, а только усиливаются, волей-неволей пришлось ему всю правду выложить.
– То есть, я тогда думал, что это помрачение рассудка, – заговорил он торопливо и сбивчиво, – хотя – не поверишь! – когда Иван на колени посреди площади бухнулся, так почудилось мне на мгновение, будто сошел на него Святой Дух и заструились от него во все стороны потоки благодати, представь, как волны ладана в храме, такие же плотные и пахучие. Подумал я, что это дьявольское наваждение и крестным знамением его отогнал, а вот другие не обереглись. Я ведь, признаюсь, приказал вечером Ивана скрутить да в воду холодную макнуть, чтобы в чувство пришел, а если и не придет, все равно из города его вывезти, пусть силой, и дальше путь наш на север продолжить. Так взбунтовались наши опричники! Я-то думал, они ни Бога, ни черта не боятся, а тут жмутся. Встрепенулись только тогда, когда немцы пошли мой приказ выполнять. Ох, и накостыляли они им! Еще и посадских позвали, вот до чего дело дошло.
С этим рассказом Никита Романович угадал, бальзам мне на душу пролил. Я и в сотый раз готов был слушать описание того, как не оставил Господь в последнюю минуту помазанника своего, просветил и направил! Лучше бы, конечно, раньше, но Ему виднее.
Я на радостях даже простил Никите Романовичу последний его святотатственный проступок, когда он хотел силой исполнению воли Божией воспрепятствовать. Но только последний! Столько за ним грехов в памяти моей числилось, столько лет я ждал возможности высказать все, что я думаю, и такой был случай благоприятный, которого, быть может, и не будет больше никогда, что я не сдержался. Нет, лишнего я ничего не сказал, да и мудрено это было сделать, Романовым ведь что в вину ни поставь, все мало будет, но невоздержанно говорил и местами словами бранными злоупотреблял, прости меня, Господи! А Никита Романович выслушал все это молча, понурив голову, даже не пытаясь оправдываться, отчего гнев мой праведный поутих.
– Что ж ты мне раньше этого всего не говорил, – тихо сказал Никита Романович, когда поток моих обличений на время пресекся, – а теперь вот топчешь меня.
От слов этих гнев мой совсем испарился и я даже усовестился: и так человек раздавлен, унижен и растоптан, и я туда же!
– В чем-то ты, быть может, и прав, князь Юрий, – раздумчиво произнес Никита Романович, – но ведь хотели мы, как лучше, и не для себя старались, а для Ивана, для сына нашей святой Анастасии, сестры моей любимой. Не наша вина,