овое: покойный ждет отпевания в храме Михаила Архангела, бояре, смиренные присягой, склоняются перед избранным царем, тот, в свою очередь, утирает скупую слезу по усопшему и выбирает лучший день для венчания. Все чинно и торжественно, все как положено, все как у людей.
Но не взроптал я, а, верный своему обычаю довольствоваться малым, тут же возблагодарил Господа даже за эти минуты покоя, что даровал Он мне перед днем суетным. Поблагодарил и блаженно перевернулся на другой бок.
Тихо. Знать, темно еще, даже к заутрени не звонили. Можно еще поваляться и додумать свою думу полусонную. Так и лежал с закрытыми глазами, чего их раскрывать, все равно в тусклом свете нескольких лампадок ничего не разглядишь, еще почудится что в углу темном. Но сон уже весь рассеялся и глаза сами собой раскрылись. В комнате царил полумрак, но в узкую щелку неплотно задернутых оконных занавесей яростно врывался солнечный день.
Вот те на! День – и так тихо! Мне стало не по себе. И тут раздался залп из нескольких больших пушек. Я подскочил на кровати и согрешил языком, послав цветистое проклятие тому, кто ввел этот обычай палить из пушек по всякому поводу. Но тут же и успокоился, вспомнив, что сам же я и ввел, точнее говоря, рассказал как-то царю Симеону об этом обычае европейском, а тому он так понравился, что он, презрев нелюбовь ко всему иностранному, утвердил его своим указом. Еще и объяснение придумал, что-де иностранцы этот обычай у нас подсмотрели и украли, а он его лишь вернул. И вот теперь пушки возвестили о кончине царя Симеона. Глупый обычай, раскаялся я, пушка – дура, ей все равно, по какому поводу стрелять, то ли дело колокола, у них на всякий случай своя песня. И тут же, отвечая мыслям моим, заплакали колокола храмов кремлевских и им вторили колокола храмов китайгородских, и понеслась весть скорбная во все пределы Земли Русской, опережая самых быстрых всадников.
Жизнь, пусть и с опозданием, начала входить в обычную колею. Но отсутствие других звуков продолжало беспокоить меня. Я подошел к окну и выглянул наружу. Кремлевские площади были пусты. Днем это выглядело даже непривычнее и страшнее, чем ночью, и стрельцы, стоявшие длинными рядами в отдалении, почему-то не успокаивали, а вселяли еще большую тревогу.
Я хлопнул в ладони и приказал вбежавшим слугам быстро умыть и одеть меня.
– Что же ты не разбудила меня? – попенял я вошедшей вскоре княгинюшке.
– Поздно ты вчера пришел, уставший и печальный. И сегодня день не легче. Решила не беспокоить тебя, – пропела княгинюшка, – прости, если что не так сделала.
Ах, заботливая моя! Я притянул княгинюшку и поцеловал ее в щечку. Зарделась она от удовольствия, но для виду нахмурила недовольно брови и повела взглядом в сторону слуг. Поделом мне, негоже такие ласки вольные при слугах себе позволять. Княгинюшка строго блюдет обычаи, особенно при слугах, вот ведь и прощения у меня попросила за свою ошибку возможную. Но я-то человек свободный, да и трудно мне сдерживать себя в присутствии любимой, во второй раз притянул я ее к себе и во вторую щечку поцеловал, чтобы ни одной обидно не было. И тут же, не давая княгинюшке рта раскрыть, спросил:
– Что там бояре?
– Все здесь. Иные и не уезжали, – коротко ответила княгинюшка, – слуги докладывают, что пока несутся одни слова ругательные, но скоро, глядишь, и до дела дойдут.
– Так я поспешу! – воскликнул я, поправляя шапку на голове.
– А завтрак? – с легкой обидой спросила княгинюшка. – Я распорядилась, чтобы подали все твое самое любимое.
– И рад бы, но дела державы превыше всего! – сказал я поспешно, не давая хозяюшке моей приступить к долгому перечислению блюд.
Я вышел из комнаты, спустился к крыльцу и настолько быстро, насколько позволяли приличия, преодолел верхом сотню сажен до палаты Грановитой, где заседала Дума боярская.
Царь Симеон не оставил завещания. Не было такого в нашем роду! Да и не могло быть, ведь передача власти суть одна из важнейших обязанностей государя, будучи последней по времени она становится первейшей по значению, ибо венчает дело его жизни.
Я убежден, что никакой государь не может считаться великим, если не оставил после себя наследника неоспоримого, если после кончины его в государстве начались смута и брожение, разрушившие его великие деяния. Не может считаться великим строитель, если воздвигнутое им красивое и высокое здание рухнуло, едва он перестал поддерживать его своей могучей рукой. Знать, где-то была допущена ошибка, и цена этой ошибки возрастает с размахом деятельности государя, не только оказываются бесполезно потраченными огромные средства и силы, обвал здания несет новые жертвы, повергает народ в глубокое уныние и исторгает из уст его проклятия громогласные «деяниям великим», которыми он еще совсем недавно столь же громогласно восторгался.
Горечь от потери приобретенного помнится много дольше, чем радость кратковременного обладания. Тут за примерами далеко ходить не надо. Взяли Ливонию, отдали Ливонию, нам на круг одни убытки, а соседям ликование. Нужна нам была эта Ливония!
Иной государь правит без подвигов громких, но передает наследникам своим здание прочное. Пусть