будто и вымело из каморки людей, разорвав перепонки и обуглив ресницы, – ломанулись все за угол, вжались в породу и никак не поймут: где они?! Что, на том уже свете или все же на этом пока? И вот тут к ним дымящийся «боевик» залетает, а живой-невредимый Степаша виновато-опасливо так говорит: «Мужики, это самое… я передумал». Он, паскуда, патрон предварительно выпотрошил и закладочной массы в обертку насыпал, а потом обвязал эту «куклу» нарезанным на полоски гон-доном, так что от настоящего не отличишь, да еще перед этим их всех обработал психически. И страдал-то, блин, как – никакой Станиславский такого кисляка не состроит: «Ты чего, Степ, прибитый такой?» – «Да ничё…» Не пожалели молодых Степашиных зубов, долго били, раздумчиво, проникновенно, долго младший Колесник весь синий ходил, походя на опухшего от пчелиных укусов китайца, словно дурью башку прямо в улей и сунул. У Алешки Козлова, бурильщика, после этого начал подергиваться левый глаз – хорошо, не все время, а в минуты большого волнения.
Тяжек – ладно, не мальчики-цветики, но и тягостно однообразен был земной и подземный их быт, да и смерть была рядом, считай, каждый день, нависая над ними, как кровля, оттого и шутили такие вот шутки. Оттого мы, шахтеры, веселый народ, вдруг подумал Петро, что если бы все делали всерьез, с одним тупым упорством, как машины, или, скажем, с вопросами, в чем смысл жизни, то давно бы уже под землей все остались, позабившись в кутки, как в могилы. «Вот и так есть ребята, которых завалит, а они не хотят, чтобы их находили». И лишь после того, как мелькнула у него эта мысль, догадался, что и нынешние дурковатые шуточки – про захват телеграфа, пивных, про раздачу оружия по дороге на площадь – вырываются у мужиков не по детскому их легкомыслию, а от растерянности. Или, может быть, от безотчетного радостного возбуждения, которое испытывает всякий долго ползавший на четвереньках человек, когда в нем наконец выпрямляется гордость, но вместе с тем и от гнетущего предчувствия чего-то страшного, уже необратимого, от приближения к такой черте, за которой останется вся их прежняя жизнь.
Словно шли по поверхности набиваться в какую-то исполинскую клеть, не могли не идти, хоть и знали, что, втиснувшись, перегрузят ее и она, грохоча, полетит на далекое дно. А еще через миг начинало казаться, что пьянящая сила совместного непослушания, подогретая давней шахтерской привычкой к коллективным протестам, перевесила, вымыла из большинства все сомненья и страхи, и вот в этом своем долгожданном слиянии, в будоражащем воздухе, под сияющим солнцем поверили: все едино продавят свое, встанут тут, и по-бычьи упертая власть отрезвеет и первой попятится. Ну не сделать же ведь ничего с такой массой, если встал весь народ, как один человек. Или что же, выпалывать как сорняки? Да еще и большая Россия ощутимо дохнула в донбасскую сторону и упрочила землю у них под ногами – может, если бы было иначе, если б не было крымской свободы, то и тут бы народ не поднялся?
Шли и шли по Стаханова, пополняясь ручьями стекавшихся с прилегающих улиц, разливаясь,