и трехдневная золотая бородка, этакая щегольски-раздолбайская…
Как? Неужели?.. Не может быть!
– Чей это дом? – шепотом спросил бард, нагоняя Можжина на лестнице.
Димон ответить не успел: в дверях комнаты, где ели и шумели, возник темный силуэт. Женский голос строго спросил:
– Арик, это ты? Снова твои друзья? Снова будут совать бычки под скатерти?
Арик отозвался с лестницы:
– Это телевидение, теть Галь! Мы только на полчасика. Не думайте, я с дядей Сашей договорился – он разрешил. Здесь только бард и режиссер. Они обещали не курить, а Соснихина я больше не приглашаю.
– Они разулись? – грозно осведомилась тетя Галя.
– Конечно, – заверил Арик.
Стрекавин засопел, а Можжин протянул в сторону суровой дамы ногу в полосатом носке. Для убедительности он даже пошевелил пальцами. Это даме не понравилось.
– Надо было еще бахилы надеть, – буркнула она.
– Мы ж все-таки не в морге, теть Галя, – заметил Арик. – Это телевидение!
– Полчаса, не более. Ничего там не замарайте! – предупредила дама и скрылась в веселом шуме.
Димон опустил ногу и стукнул барда по спине.
– Это дом Александра Еськова, суперзвезды в мире йогуртов и маргаринов, – весело прошептал он. – «Сибмасло» – слыхал про такую фирму? То-то же! Нехило дядя живет, а?
Стрекавин застрял на ступеньке. Но в следующую минуту он взял себя в руки и продолжил подъем по лестнице, достойной, как считалось, Эрмитажа.
«Да, это судьба! – думал бард. – Такие совпадения случайными не бывают. Значит, это он. Конечно, я узнал его почти сразу! Это его гадкая рыжая морда и его хоромы… Вот и встретились! Интересно, он письмо получил? Догадался, о ком речь? Наверняка догадался. Что ж, тем лучше! Поглядим теперь, что будет…»
Он так ждал того, что будет (в дурном предчувствии сердце прыгало, как заводное), что перестал волноваться насчет съемок и грядущей славы.
Друг Можжина привел съемочную группу в комнату, где сладко пахло состоятельной женщиной. Все здесь было белым с позолотой. Имелся даже небольшой белый рояль, похожий на ванну.
Игорь Петрович рояль проигнорировал. Он расчехлил свою гитару и встал у окна.
– Бедром вперед! – потребовал Димон, глядя в экранчик камеры.
Игорь Петрович выпятил бедро и затянул, стараясь попадать губами в собственное магнитофонное пение:
Я не помню, когда был тот случай —
Может, только что, может, давно.
Помню вечер промозглый, колючий,
И горящее в доме окно.
Все вокруг сыровато и глухо,
Дребезжит проржавевший карниз.
Неизбежна сегодня разлука,
Снова жизнь устремляется вниз.
Я на дождик теперь ноль вниманья —
Ни на что и глаза не глядят.
По законам естествознания
Ждать осталось минут двадцать пять…[1]
Пел он легко, несмотря на Димонову