синие октябрьские рассветы остались далеко за чередой скучных, тесных дней. После осенних каникул дождливые утра стояли за окном черные, ночные, а днем, в серых огрызках светлого времени, жить было холодно и тошно.
Надо вставать. Он приподнялся и глянул в окно: да, темно, но на стекле снаружи нет капель дождя. Вылез из постели, подошел к окну: в черном небе, рукой подать, висели громадные, близкие звезды. Больно смотреть, какие родные. Почему больше никому на свете звезды семьей не кажутся? Да зачем ему вообще эти звезды, от вида которых обида, тоска и что-то ужасное, сиротское, смутно определяемое чувством: «Мне здесь не место. Меня зовут»?
Куда зовут, кто? Кому он нужен? Стоп. Все это – выдумки, блажь. Все это – яд одиночества. Он сжал зря встрепенувшееся сердце – нечего фантазировать. Когда вели в школу, небо уже наглухо затянуло и моросил дождь.
В школе он смотрел и смотрел в окно. Ничего не происходило. Серый день, короткий. Гаснет уже. Надо успокоиться. Стать как все. Но что с собой сделать, чтоб стать-то «как все»? Как? Вот сегодня – невыносимый день из-за утром что-то пообещавших звезд. Урок за уроком он ждал это «что-то». Уроки кончились, прошел обед, началась продленка. Хор, потом «Занимательная информатика», а теперь надо делать домашнее задание… За окном смеркается. Нет, день правда не такой, как все. Похожий на крупную стеклянную бусину, гладкую, холодную, ноябрьскую, серую от асфальта и снега, но, чуть тронешь, переливающуюся темными разводами воспоминаний и золотыми – тяжелых мыслей. «Зовут». Неужели – всего лишь мерещится?
Он оглянулся и вздрогнул: почудилось, что душный, полный детского шепота и шороха класс только снится. Нет, все вправду. Стены, парты, дети… Поморщился, потер лоб и снова стал смотреть в темнеющее окно. Там крупный мокрый снег, там сумерки.… Там свобода. Там северный ветер. И четыре стороны света.
И там – Путь. На улице, за школьным двором, за черными голыми деревьями плавно, как заколдованные, останавливаются светящие золотыми окнами трамваи: запрыгнуть – и уедешь… Куда захочешь… А куда? Некуда. Не к кому. Он – один на свете. Все.
Он опустил глаза в тетрадь и вник в длинное уравнение. Немного мешал сосед по парте с яркой суетой в телефоне, но, в общем, жизнь вполне терпима. Это он сам ненормальный. Снаружи статуя, внутри – сумасшедший беглец. Потому что убегает, как зверек, в любую щель – к свободе, как ни караулят. Прочь отсюда, и все.
Ведь никогда не обижали, голоса ни разу не повысили, баловали, все покупали, только скажи, хоть он не родной «родителям». Зачем убегать, если б не Путь? Не это ужасное и ничем не отменимое «Зовут»? Все ж хорошо? И «родители», в общем, – да, хорошие. Только вот он вырос из лобастого ласкового малыша в нелюдимого школьника, а у них родился собственный мальчик. А он… Стыдно было за их тревогу и хлопоты, когда он сбегал, за возвращения, когда, онемев, сидишь рядом в машине, и взрослые тоже не знают, что говорить.
Потому что перед его мрачностью – они беспомощны. Да он уже просто вмерз в мрачность и самообладание, как булыжник в лед. Их жалко. Этой весной они принесли домой белоснежный сверток с младенцем, и он испытал шок: какие младенцы крохотные! Но ничего, справился, помогал, носил на руках эту рыжую козявку и даже мурлыкал песенки, чтоб не вопил – помогало. Однажды по какой-то необходимости остался с ним один на полдня и кормил из бутылочки. Как мог, помогал, и никогда бы в голову и не пришло сбежать, если послали в аптеку… А они многословно хвалили за помощь. Так чужих хвалят. А своим говорят: «Да, норм, а что долго возился, надо вот еще то, а потом то, и еще вот то, давай быстрее»… Он им – не свой. И не в том дело, что не родной по крови – а в том, что совсем другой. Как с другой планеты, где гравитация в два раза тяжелее и небо всегда темное…Чужой мальчик с чужим именем, обуза.
Ну да, чужой. Приемыш. Ну и что? Он не выдумывал никаких великолепных настоящих родителей. Он знал, что не родной, знал, откуда берутся младенцы для усыновления и опеки – все эти детские отделения больниц, «дома ребенка» и прочие государственные заведения. Даже тошнило при виде своего первого снимка – годовалый лобастый малыш со взрослыми глазами. Бедные. Зачем же они выбрали в тех сиротских яслях не какую-нибудь нежную девчушку с кудряшками, а – его? Зачем они выбрали – такого мрачного, нелюдимого? Как будто их кто-то заставил его взять.
«Не ребенок, а статуя», – говорила учительница в первом классе. «Кладбище улыбок», – однажды назвала «мать». Мол, потому, что он и сам никогда не улыбается, и люди, стоит им встретить его взгляд, мрачнеют. Хоронят улыбки. Да. Это так. Он не улыбается. Но зато он ведь и не плачет никогда. Наверное, это какое-нибудь психическое нарушение. Ну и что.
Надо просто жить. Надо думать о том, как стать хорошим. Ну, или хотя бы терпимым для людей. Кем стать и все такое. Надо, да.
Но он не мог. Потому что сколько себя помнил – всегда ощущал рядом, как за невидимой стеной, другой мир, тяжелый, темный, золотой, родной и зовущий, в который можно попасть и где куда больше смысла в любой секунде жизни. Он слышал, как его оттуда зовут. Там ждет настоящее будущее, такое же мрачное и тяжелое, как он сам.
Поэтому он старался найти Путь туда, который про себя называл Золотым. Когда он впервые лет