плоская, а берет – мятый!
Надя тёрла слезившиеся глаза, а Кинулов поперхнувшись в смехе, закашлялся и опустил стекло, чтобы сплюнуть.
– Смотрю дальше… сапог! Так вот, верите-нет, он такой же мятый, как и берет! Жёваный в хрысь и каблук оторван. Я как увидел его, стало страшно дальше смотреть. Что там будет? Может, там глаза Нюркина смотрят на меня из лужи с лягушками? Может, кишки его развешаны на деревьях, как колбаса в мясной лавке. Или челюсть его нижняя на ветке висит? Ожидаю я, короче, увидеть сюрреализм в стиле Сальвадора Дали… только в мрачных кроваво-красных тонах.
Кадушкин рассказывал с выражением, гримасничая.
– Двигаюсь я, значит, осторожно, чтобы в печёнку человеческую не вляпаться или на сердце ещё бьющееся не наступить. И гляжу… что-то тёмное в траве, под кустом. «Труп!.. – думаю. – Моего боевого товарища». Подхожу… Точно – Нюркин! Подошёл ещё ближе и вижу, что он почти целый. Но на лбу шишка с увеличенным трафаретом кокарды! И шишка знаете, какая? Ма-ма родная! Для такой шишки можно смело требовать у старшины дополнительный головной убор. А отпечаток на ней – высокого разрешения и контрастности. «Вот, – думаю, – об какую твердь кокарду расплющило!»
С переднего сидения сквозь утробный свист и судорожные стоны, означавшие наступление конвульсивной стадии смеха, донёсся звук прорвавшегося на волю пука, и рука Витаминыча потянулась к регулятору автомобильной вентиляции. Глядя на смеющиеся лица и то, как уазик мелко трясётся от хохота пассажиров, стала хихикать и дежурная по перекрёстку, сначала застенчиво, а потом очень даже раскрепощённо, почти как на сеансе смехотерапии.
– Подошёл я к телу. Вижу: глаза его полузакрытые смотрят в небо, как у Пьера Безухова из кино про «Войну и мир» – и хрен поймёшь, живой он или мёртвый! Толкаю его осторожно, зову: «Шурик. Шурик, ты жив?» Смотрю, веки поднялись… Только зрачки разъехались: один смотрит на столовку, другой – на дембель. Спрашивает: «Где я?» А я ему: «В армии». Он – плюх! – опять в обморок, от такой неприятной новости.
От взрыва хохота, кажется, качнуло вагоны поезда, наконец достигшего переезда и в эти мгновения катившего мимо уазика.
Поезд прошёл, дежурная отошла в сторону и, улыбаясь, махнула флажком. Машина тронулась. Чуть отдышавшись и протерев глаза, Рахматуллин спросил, полуобернувшись:
– Так чем закончилось? Что с ним было? Жив остался?
– Да-а, – с удовольствием протянул Кадушкин и чуть покрутил головой. – Что ему, собаке, будет? Сотрясение мозга получил. Ногу поломал, три ребра и ключицу. Так он ещё в госпитале неплохо устроился! Его туда санитаром чуть не перевели. Наш взводный и ротный старались его сбагрить. Но медики отбились.
Немного помолчав, он, мечтательно глядя в окно, обронил:
– Я много ещё могу рассказать. Разное было…
Глава пятая
Парни ожидали услышать, добравшись до мотеля, что вероломные русские разбиты или по крайней мере Америка близка к победе, но их ждали другие новости.
Оказалось, что русские