еще бурлило вече, но кто-то крикнул:
– Ко щам, братцы!
– Ко щам! Ко щам! «Ко щам с грибам!»
И вече разошлось.
VI. В тереме у Софьи Палеолог
В Москве, во дворце великого князя Ивана Васильевича, на половине его супруги, Софьи Фоминишны, рожденной Палеолог[8], ярко играет солнце на полу терема княгини. Софья стоит у одного из окон своего терема и смотрит на голубое небо. С нею десятилетний сын, княжич Василий, будущий великий князь московский. Он сидит на полу и переставляет с места на место свои игрушки, лошадок, барабаны, трубы, свистульки, и тихо бормочет:
– Так батя собирает русскую землю… Когда я вырасту большой, я также буду собирать русскую землю…
– И голубое небо не такое, как то, мое небо, небо Италии… – тихо вздыхала княгиня.
– Ты что говоришь, мама? – спросил ее княжич, отрываясь от «собирания русской земли».
– Так, сыночек… Далекое вспоминала.
– Что далекое, мама?
– То, где я росла, вот как ты, маленькая еще.
– А… Знаю. Это тальянская земля. Мне тальянский немчин, дохтур, рассказывал, что там лазоревое море. А я моря не видал… А ты, мама, видала лазоревое море?
– Видела, сыночек: я и росла у моря… И давно по нем скучаю.
– Вот что, мама… Когда я вырасту большой, то повезу тебя к лазоревому морю… Бате некогда: он собирается на Хлынов!
Княгиня горько улыбнулась… Она вспомнила, как однажды пела девушка из новгородских полоняников: «Уж где тому сбыться – назад воротиться…» Привыкла она к Москве, сжилась с нею, а все сердце свербит по бирюзовому морю, по далекому родному краю.
«Счастливые птицы, – думалось ей, – как осень, так и летят туда… А мне с ними – только поклон родине передать да весной, когда воротятся к моему терему, слушать, как щебечут они мне, малые касатушки…»
Вспомнила княгиня, как однажды, в Венеции, пристал один генуэзский корабль, и на нем оказалось несколько молоденьких полонянок, и когда она спросила, откуда они, ей сказали, что они с Украины, дочери украинских казаков, уведенные в Крым татарами и проданные в городе Кафе генуэзцам в неволю… Как она плакала, глядя на них… А вскоре и ее увезли на таком же корабле, словно полонянку, в эту далекую, чужую сторону. Чайки, казалось, плакали, провожая ее, а дельфины, выныривая из моря, шумно провожали ее…
Она сжала руки так сильно, что пальцы хрустнули, и отошла от окна.
– О!.. – тихо простонала она.
– Ты что говоришь, мама? – спросил княжич.
– Это я, сынок, вспомнила свою молодость…
Да, она вспомнила свое девичество… Того – кто остался там, далеко-далеко… Оставался – когда ее увозили в Московию! Жив ли он? Вспоминает ли – он?..
В это время, грузно ступая твердыми ногами, обутыми в мягкий желтый сафьян, в покои княгини вошел Иван Васильевич.
– Что, Софья, бавит тебя наш Васюта? – улыбнулся он, постояв некоторое время в стороне, никем не замеченный: слушал, что говорил его сын:
– Помнишь, мама, как бате полюбилось, когда калики перехожие