воздух твой рвётся,
и будто уже никому, никому
обнять тебя не придётся.
И будто уже никого, никого
обнять тебе не придётся.
И я не могу понять одного —
при чём тут закатное солнце?..
…День сдёрнут, застрял в облаках, как дрон
в антеннах над кровлей храма.
Продавлен объявленный вечным трон.
И смазана панорама.
16
Жерновами по каждому время проходит,
и стакан в это крошево дней льет вискарь.
Заводной апельсин свой performance проводит,
и фальшиво звонит по нему пономарь.
А в чернильнице памяти – непроливайке —
самиздат и фарца, миру-мир и портвейн;
там всегда под дождем мокнет брошенный зайка,
курят хиппи и скоро родится Кобейн.
Оттого, что пропитаны мы, как гашишем,
дымом родины, добрый ты мой побратим,
недобитки, мы всё же допьём и допишем,
дорисуем, докурим, дожмём. Долетим.
17
Все это – призвуки, морок, усталость.
Гулким форшлагом – война в голове.
Лезу на башню – лишь прыгнуть осталось.
В окнах мелькает валькирия… Две!
Воздух холодный. Дышу, как придется.
Пьет музыкант с золоченой трубой.
Вороном черным валькирия вьется;
крутится, дура, как шар голубой.
Ты не из нашей былины; Валхалла
ждет не меня. И заслуги не те.
…Там, где Хехцир-гора, птица слетала
с древа шаманов к амурской воде:
хвост – что копье для медвежьей охоты,
клюв – как пешня, чтобы лед продолбить,
перья в крылах – сабли тонкой работы…
Эй, птица Кори, лети сюда! фьюить!
Глянь, как стемнело в твоем Приамурье,
бубен услышь сиуринку-сама2…
Бьет он, колотит в него со всей дури,
голос сорвал и устав поломал.
Я – как шаман, только без барабана.
Пью с музыкантом и рот свой кривлю.
Кори не слышит. Боится обмана.
Кори, я тоже обман не люблю.
18
Вечер, штрихом рождённый, как графика —
красным лучом прошит.
Птицы включили радио Африка —
греются; зябко; shit.
Рано вернулись: лентами рваными
лёд ещё на реке.
Город проводит битвы с нирванами,
путаясь в языке.
Куклой, ходящей за руку с девочкой,
грусть шагает со мной.
Кто-то мне машет с финиша ленточкой;
впрочем, мне ли одной?..
Город, ты всё же отчим; не кровный мне.
Я к тебе не хочу.
И за прищур твой сонный неровными
я стихами плачу.
19
Откуда взялся этот соль-диез,
пронзивший плотный дым, восход и реку?
По праву «своего» он в уши влез
заведомо больному человеку…
Он острый, как корейская еда
в больших лотках на полнобрюхом рынке;
он синий, как хинганская гряда,
неровный, как