рядом стояла старуха, утирала слезы и умиленно приговаривала:
– Дай ей Бог, сердешной, пошли ей Господи! Уж намучавши, намучавши…»
Тэффи чуть ли не первая записала на правильной скорости светскую речь среднего класса:
«– Представьте себе, иду я себе сегодня вечером, – заметьте, вечером, темно, глухо, – а у костра трое солдат и два матроса. Ну, думаю, пропала моя головушка. А они, такие милые, даже не выругали меня! Честное слово…»
Один голос она записывает как свой собственный. Насмешливый, сострадательный. Мол, ужасно жаль, что жизнь – такая бездарная пьеса, и такие роли у нас некрасивые, и так скверно мы играем, – а ничего не поделаешь.
В этой книжке самая пронзительная, прямо незабываемая страница – про петроградскую весну 1918 года. Об этой странице можно – и надо бы – написать много других. О прозе как ясновидении. О ее власти над человеческим временем.
Тут ни словом не удостоена миновавшая зима. Холод, голод, унижения, убийства – предположим, это был страшный сон. И вот мы проснулись. Но в мире, и точно, ином.
«Нет, не по календарю.
А если вы в один прекрасный день, выйдя на улицу, увидите, что ваше пальто, которое вы считали образцом порядочности, покрыто множеством пятен самых разных оттенков, что калоши у вас не черные, а бурые, и перчатки не того цвета, к какому вы уже привыкли, – это значит, что на небо вылезла круглая красная рожа весеннего солнца и все нам показала.
Вот вы встречаете очаровательную женщину, которая так же хорошо, как и вы, знает, что она очаровательна.
Она улыбается, как всегда, и ничего не знает – не знает, почему вы на нее смотрите с тоской и страданием: у нее рыжие кудрявые усы!
Она не знает о них и ведет себя так, как будто их нет. Она лукаво смеется, грозит вам пальчиком, зовет вас к себе. Вы бормочете что-то, опустив глаза, чтобы не видеть, чтобы она не догадалась о том, что вы увидели. Она уходит и, обернувшись еще раз, кивает вам. Мука какая!
– Иди в монастырь, Офелия, или побрейся. Что-нибудь из двух!»
Вот вам и музыка революции.
А первых тактов Тэффи не слышала. Уж какая умная была женщина – однако, вообразите, совершенно без исторического инстинкта. Как все люди, кроме блоков-белых-брюсовых, – не предчувствовала подземного взрыва. В последний день 1916 года писала с грустью, что в новом году все будет по-прежнему, только малость похуже.
Не угадала. Но фразу повернула так – хоть и Кассандре впору:
«Я с девятьсот семнадцатым никого не поздравляю».
А потом пошли арьергардные бои. Большая-то литература сразу потеряла сознание. Газетный фельетон сражался до конца. Отмахивался руками от пуль. Как вам, дескать, не стыдно убивать живых людей, молоть вздор, беспрестанно лгать! Да знаешь ли ты, щука, что такое – ирония?
«Если бы у нас был писаный закон, я бы справилась. А то как быть? Как хочется писаного закона, самого свирепого, самого жестокого, даже просто дурацкого, но определенно дурацкого!
Пусть, например, установят, что по понедельникам можно