в наряде?
– Да Ксива, Ксива! – суетился Летчик, шныряя возле тумбочки. – Не видел мой ремень?
– Не видел, – отрезал Костя.
Неторопливо оделся, разгладив кулаком воротник со вчерашней подшивой. Важно почистил берцы и даже взял рыльно-мыльные – до того раздражало опухшее лицо и отекшие руки. Сильнее мог раздражать один Летчик, который прошмонал каждую тумбочку, поднял каждый духанский матрас, но так и упал в строй без ремня.
Костя тоже бросил зубную щетку с полотенцем на койку и занял свободное место. Ворвался ротный, следом зашли взводные офицеры, и пробраться в умывальную, что называется, не представилось возможным. Уставная церемония открылась привычным командирским грохотом.
– Та-и-ищ капитан, – подлетел Ксива, – по списку девяносто шесть, в ст-ё-ою восемьдесят два. Пять – на-яд, пять – увал, четы-е – госпиталь.
– Какой на хрен увал? – Скулы ротного задрожали. – Какой на хрен увал?
Ротный всегда повторял дважды. Сначала спрашивал себя. Убедившись, что ответ находится вне зоны его понимания, дублировал вопрос.
– Виноват, – залепетал Ксива, – увольнительная. Четы-е – в увольнительном.
– Какие четы-е? – неумышленно подхватил картавость командир. – Каком таком увольнительном? Каком, я спрашиваю? – и уже не тиранил своим тяжелым взглядом бедного Ксиву, а смотрел высоко сквозь, задрав голову, и здоровенный его кадык неприятно двигался.
Кого он спрашивал, никто наверняка не знал, но каждый готовил разумную ответочку на случай внезапного права голоса.
Костя не особо напрягался. Он давно уже не думал, а свято исполнял и строго соблюдал неважный воинский долг. Под святостью и строгостью скрывалось понятное дедовское безразличие, с которым кое-как, но мирилось звездное офицерское братство.
– Товарищ капитан, разрешите? – включился политрук.
– Разрешите? Ну, разрешаю.
– Под мою ответственность. Я обещал. Утром – вернутся.
– Ты мне это брось, – топнул ногой. Удар о дощатый отсыревший пол вышел позорно глухим. – Ты мне это брось! Ответственностью раскидываться.
Ротный было закрутился, чтобы раскрошить инициативного лейтенанта в камуфляжную сечку уставных взысканий и человеческих обид.
– Завтра утром – это поздно, – крикнул ротный. – Это уже очень поздно. И ты знаешь, почему.
Политрук виновато склонил голову. Будучи офицером, он по-прежнему сохранял в себе курсантский трепет при виде старшего по званию.
Костя уважал политрука, но не мог понять такой преданности командиру. За месяц до дембеля его самого настолько рассосало, что сейчас он стоял в строю, расслабив ногу, не дожидаясь команды «вольно». Увидел Летчика, струной держащего спину.
– Летчик, – прошептал Костя, но тот не обернулся. – Летчик, – чуть громче позвал, и тот услышал, но не стал поворачиваться.
Костя улыбнулся. Улыбку его заметил стоящий рядом солдат, который тоже вздумал разделить радость со своим сержантом. Но Костя оборвал проступающий взаимный контакт:
– Хули