постепенно раскрепостился и начал похлопывать. Севе пришлось уйти – замучил насморк и чих, следом за ним вышел унылый даже на цирковом представлении Михаил Терентьевич… Генриетта в их отсутствие угощала собаку кофе. Подставляла под наморщенный нос Арно крошечную чашечку.
Вернулся Богров. Аккуратно взял двумя пальчиками белую кофейную чашку, отхлебнул, поглядел на фокусника, поморщился… Складывалось впечатление – Михаил Терентьевич не относится к поклонникам циркового искусства.
Да и, по правде сказать, веселились в основном молоденькая Аня и пожилая Генриетта. Фокусник постоянно задействовал бабушку с собакой в каких-то репризах, та на удивление понятливо и артистично выполняла его просьбы… Арно безропотно садился в «волшебный» ящик.
Михаил Терентьевич встал. Сделал несколько шагов по направлению к двери, пошатнулся, рванул воротничок рубашки – на пол полетели две верхние пуговицы, галстук съехал набок… Лицо Богрова налилось удушливой синюшностью. До двери он не дошел, тяжело, полубоком, рухнул рядом с бабой Надей и сипло задышал.
Неподалеку, за дверью, сцепив ладони на причинном месте, стоял в коридоре молоденький официант – уж он-то был поклонником циркового искусства абсолютно точно! – и, улыбаясь, наблюдал за манипуляциями фокусника с веревочкой.
Кроме бабы Нади, никто не видел, как свалился на диван Михаил Терентьевич. Как протянул к ней руку, захрипел…
– Эй, эй, ты что?! – всполошилась Надежда Прохоровна, подставила под падающую голову колени, склонилась, выпрямилась снова. – Эй! Кто-нибудь!! Помогите!
Улыбающиеся лица медленно развернулись к бабушке Наде и так же медленно перестали улыбаться.
Надежда Прохоровна приподняла одно колено, ей показалось, что Богров хочет кому-то что-то сказать, увидеть кого-то…
Синеющие губы едва слышно выдавили слова:
– Прости… прости… ш-кура…
Голова его безвольно скатилась с колена назад, глаза остановились, сверкнув белками.
В гостиной истошно закричала женщина.
Откуда-то из недр сценического костюма фокусника выпорхнул голубь, взвился под потолок, спикировал на люстру. Хрустальные висюльки люстры мелодично трепетали и вторили уже дуэту женских голосов.
Часть вторая
Место городской сумасшедшей уже занято!
Ночью бабе Наде приснился Вася. Веселый, в расхристанной рубахе, заломленном картузе.
Стоит, опираясь плечом на дверной косяк, одна нога вывернута вперед другой да молодецки эдак на мысок поставлена. Перекинутый через плечо пиджак одним пальцем за вешалку придерживает. В зубах ромашка белая.
«О-о-ох, – сказала Надя Губкина во сне, – Вася, ты ли?!»
Стоит, молчит, улыбается, ромашковый стебелек из одного уголка губ в другой гоняет.
И запах. Почему-то не ромашковый, не терпкий мужской дух – еловым лапником от Васи тянет.
Таким, которым когда-то свежий могильный холмик укрывали. Щедро – вокруг и поверху.
«О-о-ой, – перепугалась