Умный человек. Взять хотя бы договор с Гитлером. Ни один руководитель в Советском Союзе не совершил бы такого правильного хода. Мы подтолкнули Гитлера к войне с Западом.
Прощай, Шагал! Я замечаю за собой интересную особенность: меня тянет к социалистическому реализму, его стиль волнует меня. Примерно так же, наверное, тянет беременную женщину к «чему-нибудь солененькому». То есть это моя физиологическая потребность, без политической подоплеки. Концепция моей воображаемой выставки в рамках книги состоит в сравнении соцреализма с его пересмешником, соцартом, который явился в последние годы социализма как предвестник его конца. Соцарт заключал в себе и страх, и юмор, и горечь, и возмездие. Но диссидентская затея, призванная уничтожить соцреализм, по прошествии времени оказалась довольно мелкой. При всей значительности таких художников, как Илья Кабаков или Булатов, нашедших в соцарте метафизическую жилу, при всем остроумии Комара и Меламида, работающих с образом Сталина с фальшивой почтительностью, становится понятно, что сам социалистический реализм был настоящей национальной драмой переживания утопии как жизненной возможности.
Россия – пленница дешевых парадоксов. Ахматова писала, что стихи растут из сора. Фраза оглушила интелигенцию своим откровением. А по-моему, та худая кошка, которая вернулась к сотруднику советского посольства в Лондоне после бомбежки, когда ее уже не ждали, – это и есть метафора творчества, которое чем дальше, тем больше стесняется своего имени.
Поражает не конформизм Лактионова, Бродского, Герасимова, Яблонской, порождающий во мне жалость к изначальной слабости художника, а русская мечта об идеальном сродстве народа и государства, которая ебнулась на Сталине с шекспировской политкорректностью. Русский авангард тоже работал на утопию, и присутствие черного квадрата Малевича (найдите его) в этой книге неслучайно. Более того, Петров-Водкин со своим красным конем, кубистические плакаты 1920-х годов, славящие комсомол, юношеская угловатость моих не менее кубистических родителей, сомнительные филоновские бредни и, наконец, наша общая (папа, мама и я) семейная сутулость, посылающая нас в позу космического эмбриона, говорят о непосредственной связи двух утопий. Другое дело, что авангардистская утопия стремилась въесться в суть вещей, высосать мозг, в то время как наивная соборность социалистического реализма представляет собой национальную мистику, которая спускалась на полотна не по команде политиков, а заказывалась самим русским Богом. Некоторые вещи подкупают безумием. На картине «У гроба Ленина», написанной Бродским по горячим следам, зал панихиды – тропический лес, полный высоких разлапистых пальм. Смерть Ленина превратилась в погребальную церемонию африканского деревенского царька – Российское государство, знавшее более достойные дни, скукожилось до двухмерных членов Политбюро, истуканки Крупской. В другой раз Сталин стоит над гробом Жданова. Снова пальмы подчеркивают торжественность, дисциплинарную провинность и бессмертие коммунистической смерти.