ночная жизнь и ее прелести: пьяницы и беспорядки, бродяги и парии. Одного за другим их приводили, взыскивали штрафы и выгоняли вон, не уделяя особого внимания; этой частью утреннего заседания никто не интересовался, даже апаши. Список деяний зачитывался монотонно. Последний грязный и вонючий – отвратительный, обезьяноподобный негодяй, чье жестокое выражение лица вызвало отвращение у Нэркома, когда он, воняя своими грязными лохмотьями, заплатил свой штраф и ушел, и теперь до начала разбора серьезных дел остался лишь случай попытки самоубийства. Этот случай занял внимание магистрата, возможно, минут на двадцать или около того, а затем раздался голос, призывавший неизвестного, арестованного вчера вечером в гостинице «У семи грешников», предстать перед ним.
В одно мгновение рябь волнения пробежала по залу суда и по двору здания. Братство апашей, сидевшее в зале, передавало слова братству апашей снаружи, и они насторожась ждали – молчаливые, хмурые, напряженные, словно затаившиеся перед прыжком тигры, ожидая развития событий. Все взгляды были устремлены на дверь, через которую должен был войти притворный немой. Но хотя другие входили при первом звонке, он не пришел даже при втором, и судья только что дал нетерпеливое указание, чтобы бродяга был вызван в третий раз, когда раздался грохот сапог, и охранник камеры содержания ворвался в зал суда, бледный, как мертвец, и дрожащий, как осиновый лист.
– Мсье ле Жуж! – закричал он, патетически воздев руки. – Будь я проклят, что мне сказать? Его нет! Он ушел!.. Он сбежал… Тот неизвестный. Когда я открыл камеру и позвал Жана Ламаро, пьяницу, по делу, предшествующему последнему, из темноты вышел ко мне тот, кто, как я подумал, и был пьяницей Жаном Ламаро. Но, мсье, он не был Жаном Ламаро!.. А теперь я пошел за неизвестным, когда он не отозвался. Я пошел и зажег свет, и там был он, настоящий Жан Ламаро – без одежды, задушенный до потери сознания, один на полу, а неизвестный ушел в его лохмотьях, заплатив его штраф!
Раздался громкий крик, зал суда превратился в сумасшедший дом. Апаши повскакивали со своих мест и кинулись наружу; затем, объединив силы с соратниками на улице, рассеялись и побежали по улицам искать сбежавшего коробейника.
Глядя на весь этот бедлам, Нэрком сидел, прикрыв лицо руками, чтобы скрыть истерический смех. Он, наконец, все понял.
– Клик! – пронзительно и радостно прошептал он на ухо Доллопсу. – Только один человек во всем мире мог провернуть это дело, только один человек во всем мире посмел бы. Это был он – это был Клик! Да благословит Бог его душу!
– Аминь, сэр, – вздохнул Доллопс, сглотнув; затем они вышли на улицу.
Минуту спустя какой-то нищий протянул к ним грязную руку и заскулил:
– Булонь, мсье. Набережная Ангелов. Третий дом от берега; как раз к полуденной лодке через Фолкстон. Подайте мне два франка, пожалуйста. Мсье сказал, что вы сделаете, если я скажу это вам, когда вы выйдете из здания суда.
Два франка сразу же оказались в его руке, а менее чем через минуту извозчик уже вез Нэркома и