не был способен ни на подлость, ни на жестокость, ни на вероломство.
И вот теперь этот добрый, слабохарактерный, совершенно неприспособленный к житейским невзгодам человек заболел, и заболел тяжко. Его мучил желудок, врачи подозревали рак. Они делали все, на что была способна тогдашняя медицина, но удавалось только немного облегчить его страдания. Казимир умирал, и близкие – мать Амалии и сама Амалия – видели это. Если бы он жаловался, оглашал воздух стонами и мольбами, если бы хоть как-то выдавал, что ему плохо, они бы могли это понять; но Казимир страдал молча, безропотно, кусая губы и отворачиваясь к стене, что было ужаснее всего. Он, такой беззаботный и так любивший жизнь во всех ее проявлениях, теперь, умирая, проявлял настоящую высоту духа, и Амалия в который раз думала: как мало мы знаем даже о самых близких людях, и до чего на самом деле противоречива человеческая натура.
Она вызывала к постели больного лучших врачей, добилась даже того, что Казимира осмотрел придворный лейб-медик, но дядюшке не становилось легче. Тогда Амалия вспомнила о профессоре, европейском светиле, который специализировался на желудочных болезнях. Одна незадача: профессор жил в Швейцарии, а в условиях войны путь от Английской набережной, где располагался особняк баронессы, до Швейцарии обещал быть неблизким.
– Он не доедет, – с тревогой покачала головой Аделаида Станиславовна, мать Амалии.
– Значит, мы поедем с ним, – сказала Амалия.
– Может быть, я поеду, а ты останешься в Петербурге? – предложила мать.
Обе женщины не любили новое название столицы – Петроград, оно резало им слух. В начале войны с немцами российские власти не нашли ничего умнее, как переименовать главный город страны, чье имя звучало слишком по-немецки.
Амалия задумалась. По правде говоря, у нее не было никакого желания сидеть на месте. Оба ее сына воевали, а совсем юная дочь Ксения, которая с детства до смерти боялась вида крови, отправилась в госпиталь сестрой милосердия. На первой же операции девушка упала в обморок, но потом сумела взять себя в руки и помогала врачам, перевязывала раненых и вообще старалась делать что могла.
– Ксения останется здесь, она уже достаточно взрослая, – сказала Амалия наконец. – А мы повезем Казимира. Добираться в нынешних условиях будет нелегко, наверняка возникнут разные сложности… Я боюсь, что ты одна не справишься.
Баронесса тогда еще не знала, что уезжает навсегда и что ей уже никогда не увидеть ни свой особняк на Английской набережной, ни сад, многие растения в котором она посадила собственными руками, ни Петербург, ни Россию. Потом, уже потом, когда Амалия поймет все, все до самого конца, ей часто будет сниться поезд, свист локомотива, то, как она подняла вуалетку, садясь на место у окна. Даже тогда тень предчувствия не коснулась ее души – если говорить о настоящем предчувствии, а не о том, которое выдумывается задним числом, чтобы оправдать предшествующие события. Впрочем, в тот момент она была не способна думать ни о чем, кроме дядюшки Казимира