и явно принадлежали одному человеку, потому что на мундштуках даже я, непрофессионал, отметил совершенно одинаковый прикус.
Эти окурки я спрятал в бумажный пакетик. А потом, дожидаясь Хаканова, разбросал их вокруг себя. Причем, имитируя курильщика, на просто клал окурок на снег, а сначала выплавлял небольшую лунку специально захваченным спичками, чтобы создать иллюзию только что докуренной и выброшенной сигареты. Я не был уверен в подлинной действенности таких нехитрых уловок. Но в том, что куча одинаковых окурков вокруг натоптанного места неподалеку от трупа хотя бы ненадолго уведет розыск не в ту сторону, не сомневался.
Сейчас я подумал, что скоро вокруг бездыханного и уже начинающего вонять Хаканова засуетятся его прежние знакомые милиционеры, и какой-нибудь полупьяный опер в серой куртке будет, матерясь и царапаясь о мерзлые кусты, пинцетом подбирать мои зловредные окурки, и мне стало почти тепло.
И даже эта бесконечная, душащая меня песня вроде ушла из головы…
3
Я не любил фильм «Асса» – точнее, относился к нему равнодушно. Он казался мне надуманным и одновременно каким-то чрезмерным. Эмоции там вызывал лишь мой тезка, бессмысленно погибший негр по имени Витя, да еще черная старая машина, угробленная столь же бессмысленно. Машины я любил больше, чем людей.
Что же касается культовой группы, что делала саундтрек… По определению я должен был любить ее, ведь она цвела в годы моей молодости. Но я всегда оказывался равнодушен к такой музыке. Мои патлатые современники в грязных футболках вызывали у меня чисто физическую брезгливость, которая не позволяла воспринять суть их творчества: я был патологическим чистоплюем в лучшем смысле этого слова. Летом и зимой, в любую погоду, в мороз и даже когда болел, несколько раз в день принимал душ, а каждое утро надевал все свежее. Привык обстирывать себя сам со времен жизни в московском общежитии, хотя там для этого не существовало практических условий. Но я просто не мог, к примеру, надеть вчерашние носки или даже рубашку – меня весь день бы преследовало тошнотное чувство собственной нечистоты.
Поэтому нечесаные музыканты, кумиры семидесятых и восьмидесятых, вызывали у меня отвращение: при одном их виде я сразу представлял, какие они грязные, вонючие и прокуренные.
Да и вообще в музыке для масс я относился скептически; я не признавался никогда никому, но даже лежащие вне критики «Битлы» мне в целом не нравились. В их тонких, искусственно сладких голосах чудилось нечто немужское, я воспринимал их как кучку гомиков, хотя они таковыми, бесспорно, не являлись.
Всю жизнь, с самого детства, когда почти без принуждения учился играть на фортепиано, я любил только классику. Таким и остался к зрелости – точнее, к уже медленно надвигающейся старости.
В приверженности к серьезной музыке я высился, наверное, уже почти единичным реликтом. Потому что старое поколение почти вымерло, у моих ровесников перекосились набок мозги и сдвинулось мировосприятие, а молодые вообще не понимали и не хотели знать, что такое музыка. Заткнув уши