в нашем политическом развитии, и говорил с партией Берлина, – писал Геббельс о своем первом вечере в столице Германии. – Мое первое выступление здесь заметила только одна еврейская газетенка, которая вскоре обвинила нас в злоупотреблениях и насилии. В ней было сказано дословно: «Некий господин Геббельс, предположительно из Рура, сыграл спектакль для одного актера, вытащив на свет Божий обветшалые лозунги»[19].
Позже Геббельс поделился с одним из друзей своими впечатлениями от Берлина: «До начала митинга у меня оставалось какое-то время. Я взобрался на открытую площадку автобуса, не думая, куда он меня повезет. Куда угодно. Я сидел на своем чемодане среди незнакомых людей и ехал по городу. И я внезапно осознал, насколько огромен, насколько необъятен Берлин. Он был подобен гигантскому неуклюжему животному. И я инстинктивно почувствовал: это чудовище проглотит меня».
Таков был Берлин: бескрайняя бетонная пустыня с современными уродливыми зданиями, населенная четырьмя миллионами обитателей, которые, казалось, вечно спешили, подгоняемые необъяснимым желанием все успеть и ухватить от жизни как можно больше, мечтающие сделать Берлин самым «американским» городом в Европе. Таков был Берлин: город лучших в мире театров, город самых разнообразных и порочных развлечений, город, где все было возможно.
Посреди такой суеты оказался он, кроткий на вид низкорослый молодой человек, которого можно было принять за провинциального коммивояжера. Он был напуган, но над его страхами брало верх ощущение авантюры. Его задача и вправду выглядела сущей авантюрой: из всех городов Германии в Берлине нацистам было труднее всего достичь успеха.
Геббельс начал практически с нуля. Он писал: «Штаб– квартира, располагавшаяся в грязном подвале на Потсдамерштрассе, была запущена до крайности. Там сидел так называемый управляющий, который вел гроссбух и по памяти записывал в него все поступления и выплаты. Все углы были завалены кипами старых газет. В передней толпились и до хрипоты о чем-то спорили люди – безработные члены партии. Мы прозвали штаб-квартиру «курильней опиума», и это было метко подмечено. Сюда никогда не проникал солнечный свет. О том, чтобы вести налаженную работу, не могло быть и речи… Здесь царила полная кутерьма. Финансы были расстроены. У нас в берлинском округе тогда не было ничего, кроме долгов».
В то время там насчитывалось около тысячи членов нацистской партии, большая часть которых уже была сыта по горло и готова взбунтоваться, то есть уйти в другие движения. Почти никто не платил взносов. Геббельс без колебаний поднял партийные списки и исключил четыреста человек, после чего осталось ровно шестьсот. Его друзья ужаснулись: даже тысяча была ничтожной цифрой для более чем четырехмиллионного города. Но Геббельс был тверд. Он предпочел количеству качество. Среди ушедших был и его прежний кумир Хайнц Хауэнштайн со своими головорезами. Что касается командира берлинских СА Курта Далюге, бывшего немногим лучше прочей шайки, то Геббельса, в конце концов, убедили дать ему испытательный