ть к зиме сани, набивать сеновалы и погреба да накрывать дранкой поленницы, спасая дрова от будущих ливней, а не в дальний путь отправляться.
Для путешествия, знамо, лучше дождаться заморозков – когда грязь схватится, превращаясь в скользкий от ледяной корки твердый камень, а прочая земля хотя бы припушится снегом, как бы приглашая на себя широкие полозья саней.
А коли еще немного терпения проявить, то лужи, болота, ручьи и вовсе покроются толстым прочным панцирем, заменяющим любые мосты и гати.
Вот тогда и настанет самое лучшее время для дальних поездок! Куда ни повернешь – ни ям тебе, ни грязи, ни топей. И даже вчерашние болота становятся ровной и гладкой дорогой.
Покуда же небеса дождями плачут – лучше дома сидеть да крапиву прошлогоднюю на нитки лущить. Нить крапивная хороша – не гниет, не тянется, не рвется. Для сетей и бредней – самое то…
И тем не менее в сие неурочное время по уже влажному от висящей в воздухе водяной пыли Галичскому тракту неспешным шагом двигались восемь всадников. Сабли на поясах, щиты и луки на крупах коней, толстая броня на теле и рогатины в седельных петлях выдавали вышедших в поход воинов. Трое ратников были в броне железной – один в кольчуге, а двое в чешуйчатых куяках[1]. Остальные – в толстых, засаленных тегиляях, крытых сукном, плотно набитых конским волосом и простеганных мягкой железной проволокой.
Сиречь: трое были детьми боярскими – причем не самыми знатными, судя по простеньким поясам, почти без украшений. Пятеро – обычными холопами.
И потому больше всего сей малый отряд напоминал обычный сторожевой разъезд.
Правда, для дозорных ратники вели себя не самым правильным образом. Щиты находились у них не в руках, а лежали на крупах коней, рогатины болтались возле стремени, шлемы висели на луках седла рядом с колчанами. И смотрели воины не столько по сторонам, сколько на упитанного бородача в кольчуге, каковой громко рассказывал:
– …и вот покуда она Триглаве кланялась, к нам на подворье тесть с тещей прикатили. Ну, я, знамо, холопов послал баню топить, сам припасы привезенные в погреб перетаскал, покуда гости сундуки свои в дом относили. Когда бочонки перекатывал, на штаны рассолу капустного набрызгал. Ну, и гости, сами понимаете, взмокли. Теща исподнюю рубаху свою стянула, потную-то, и на лавку бросила…
– Че, прямо при тебе, Велиша? – оживленно полюбопытствовал облаченный в куяк молодой воин с короткой темной бородой клинышком и с толстой войлочной тафьей на бритой голове.
– Та не-е, – отмахнулся воин. – Они с тестем париться ушли! Я же в опочивальню к ним заглянул… Ну, в смысле в горницу, в которую гостей на постой определил. Глянул хозяйским оком, чего там, как? Прибрано ли, хорошо ли, чего родне понадобиться может? Тюфяков там принести, лавок добавить али еще чего потребно? Ну, а поелику един в доме остался, порты, рассолом залитые, скинул. И пояс снял. Ну, жарко, и мокрый весь! Но, как бы со всеми приличиями, без сраму. Рубаха-то до колен! Ничего лишнего не видать.
Прислушиваясь к рассказу, головные холопы приотстали, задние подтянулись, навострив уши и не отрывая глаз от боярского сына.
– Стало быть, выхожу я такой из гостевой опочивальни, – отер густые кучерявые усы воин, – без порток и пояса и вижу, как супруга моя тама в светелке стоит и на рубаху женскую смотрит. Я, стало быть, обрадовался и сказываю: «Как вовремя ты, милая, вернулась!» А она табуретку схватила и со всего замаха – тресь меня по башке! Скамейка аж на доски рассыпалась, а у меня перед глазами искры закружились. А ей мало! Она ножку в руке удержала – и ну меня ею охаживать, похабщину всякую выкрикивая! Я же понять никак не могу, что за бес в нее вселился?! Токмо прячусь. А она следом несется, да шустро-то как! Да деревяхой этой то промеж лопаток, то по голове, то по плечам, да при всем при том меня же еще и всячески поносит!
– Так дал бы ей под дых али в рожу! – не выдержал молодой ратник. – Она бы враз и успокоилась!
– Ага, конечно… – покачал головой третий воин с аккуратной окладистой бородой и короткими русыми волосами. – Жену по брюху кулаком! Коли супругу изувечишь, с кем потом век куковать? Со смоквой тоскливой и бесплодной? По лицу бить – и вовсе дурость последняя. Захочешь опосля приласкать да поцеловать, а перед тобой заместо милого личика перекошенное с синяком под глазом да челюстью набекрень. Не-е‑ет, так поступать нельзя, неправильно. Меня еще по молодости, как медовый месяц миновал, волхв научил, что жену карать надобно со всем уважением. Во первую голову, позорить ее никак нельзя и потому наказывать надлежит в уединении, слуг всех прогнав и от детей подальше уведя. Во вторую голову, наказывать надобно не кулаком али еще какой штукой сдуру, а тоненьким ремешком, дабы вреда здоровью никакого не причинять[2]. Увести в светелку дальнюю, возле лавки крепкой наклонить, юбки и рубаху исподнюю на спину ей задрать, так, чтобы повыше… Да-а… – воин замолк…
– Чего мычишь, Беролом? – не выдержал молодой. – Помогает?
– Да уж раз двадцать пытался, ни разу до ремня дело не дошло… – развел руками Беролом, и весь дозор отозвался оглушительным