и с незнакомыми людьми, шутить, улыбаться встречному, светлеет взгляд, расцветает душа. И это бывало многократно, в каждый приезд его в Москву. И в любое время года происходит по весеннему обновление русским. Кажется, что отлетают Латвия с Ригой, становятся все меньше и меньше и уходят воспоминания о них. Он только русский, и есть одна, только русская и родная земля.
На выходе с перрона в город встречен однокашником Романом. Слава заметил его издалека. Потучнел, голова в шапке седых волос, усы тоже седые. Но брови черны. Обрадовались, обнялись, отстранились и смотрят друг на друга, улыбаясь. Слава переводит взгляд то на голову, то на всего Романа. Видит седые волосы и черные, не поседевшие брови. –Брови не стареют,– подумал.– И душа не стареет. Не иначе, у Романа душа в бровях, – решил, улыбаясь себе Слава. У другого душа старится и речь это выдает. На вид еще крепок, а стонет:
–– Мы уже не молоды, в наши годы пора себя осаживать, ведь уже не 28. –Этот стон – его гимн и поднятые руки – сдаюсь, мол.
Сели в романовские белые „Жигули”. Белый цвет он выбрал в память о цвете квартиры его тети Моти. Она была ему за мать, любила его, и он ее также любил и ценил. Один раз Слава побывал с Романом в квартире тети. Квартира на темно-серой улице в липах, в доме со стенами, полюбившимися всяким грибкам и мхам, начиналась неожиданно белой добротной парадной дверью. В прихожей прямо, налево и направо – тоже веселые белые двери. А радостно встречающая тетя – милая, улыбающаяся, источающая добро – к сожалению, с белыми седыми волосами, аккуратно разделенными пробором. Из кухни разносится запах котлет, чеснока и лука. Любовь Романа к тете Моте подпитывалась и кухонными ее произведениями, которые в студенческую пору всегда ценились очень высоко молодым желудком. Почив, тетя Мотя в последний раз обласкала племянника, светлая ей память, завещав ему сумму, которую он превратил в эти белые “Жигули” и они несли нас теперь по Москве.
Впервые Слава ехал по Москве в “Жигулях” Романа и радовался его счастью – настолько недоступными были они все годы. Был несколько ошарашен быстротой открывавшихся и быстро исчезавших видов улицы Горького, теснящими нас стадами машин. Роман же решительно, темпераментно и зло давил на педаль газа, с презрением к окружению его личного автомобиля. К тому же, он не переставал беседовать с седоком.
–– Посмотри сюда, – кивает на левый угол ветрового стекла.
–– Узнаешь, вспоминаешь?
На ветровом стекле, за уплотнительную резинку воткнут побелевший высохший усатый колосок ржи. Некоторые гнездышки уже без зерен, обмолоченные рытвинами и ухабами
московских дорог.
–– Помнишь, по дороге к Модрису выходили в ржаное поле?
–– Надо же, уцелел!
–– Столько времени прошло, сколько тысяч километров проехал, а колосок все цел и почти невредим!
Славу удивило неожиданно трепетное отношение Романа к колоску. Роман – городской житель, родился в асфальтированном городе. Детство,