-вот должна была схватить за рубашку, но в последний миг, в секунду, когда уже тянется и трещит ткань, он успевал проснуться.
Теперь он тоже боялся – не сна, похожего на смерть, а просто смерти. Во сне даже лучше, да разве ж так повезет? Впрочем, с чего это умирать? Не дождетесь!
Умереть он должен был пятьдесят два года назад от спинномозговой грыжи в возрасте шести часов. Такую напасть не брался оперировать ни один детский хирург в Камышине. Ни один из двух.
Младенец почему-то не умер в отведенный ему наукой срок. Словно ждал, что же решит его двадцатилетняя мать, которую три дня уговаривали отказаться от новорожденного, уверяя, что теперь в лучшем случае ребенок не доживет и до года, в худшем – останется инвалидом детства до старости. Чтобы ей было понятнее – неподвижным дебилом.
Вместо отказа она ранним утром четвертого дня спешно, как вор, пересекла двор роддома с туго перевязанным свертком, легкомысленно отданным ей набожной и ничего не смыслящей в медицине нянечкой бабой Ниной, и отправилась с ним за сто восемьдесят километров в областную детскую больницу.
Нейрохирург Топоров, о котором ей рассказала соседка по палате в камышинском родильном доме, в тот день не ушел домой вовремя – задержался из-за приезда начальства. Был он раздражен, если не сказать зол, а потому, осмотрев непонятно как выжившего в дальней дороге младенца, только хмыкнул и, не сказав растерянной мамаше и двух слов, ушел обратно в отделение.
Она свернула одеяло обратно в тугой аккуратный конверт и уже вышла во двор больницы, когда сообразила, что забыла на столе в смотровой единственные пока документы сына, не имевшего еще имени, а потому обозначенного как «мальчик, 50 см, 3600 г, грыжа в пояснично-крестцовом отделе позвоночника».
Документов в смотровой не оказалось, зато там оказалась медсестра, искавшая гражданку Христофорову и тут же отчитавшая ее за то, что она беспечно разгуливает со своим свертком туда-сюда, тогда как ей полагается занять чудом освободившееся место в хирургическом отделении Топорова.
В тот же день она подписала согласие на операцию, не гарантировавшую ее ребенку не то что здоровья, но и жизни.
Когда тщедушное тельце забрали у нее из рук, предупредив, что операция будет долгой, она поняла, что не может ждать в палате. Соседки все слышали и неловко молчали, желая угадать и боясь ошибиться: то ли еще обнадеживать, то ли уже сочувственно вздыхать. Она потопталась у застеленной кровати, хотела что-то сказать – не нашла слов, плакать – не плакалось. И она стала ходить.
В палате тесно, вышла в коридор. Ходила по нему из угла в угол, пока медсестра на посту неодобрительно не шикнула. Тогда она вышла из отделения и отправилась блуждать вокруг больницы. Мимо проходили деревья, дома и люди, диковинные в своей обыденности. Казалось, что она движется в скафандре, который отделяет ее от мира, защищает мир от нее, ведь тот, кто выпадает из привычного течения жизни, становится ему угрозой. Пахнущий горем человек похож на прокаженного, порой даже знакомые боятся протянуть ему руку: вдруг это заразно, вдруг горе – это что-то вроде лепры?
Однако до горя или радости был еще час – и она шла по нему, как акробат по канату, держа равновесие в каждом шажке-минуте. Шла и просила у неизвестной силы: верни мне его живым, верни-верни-верни-верни. С ее-то фамилией просить надо было у образов, да где же их взять в большом незнакомом городе.
Она прошла еще немного и увидела скульптуру: мать, читающая ребенку книгу. Подойдя поближе, двадцатилетняя Христофорова встала напротив памятника ровно и строго, как на пионерской линейке, и пообещала гипсовой советской Мадонне: если выживет безымянный пока младенец с грыжей, будет он лечить и спасать людей.
То ли не зря называли нейрохирурга Топорова врачом от Бога, то ли памятник гражданке с книгой и впрямь умел исполнять желания, но безымянный младенец выжил, избавился от грыжи и даже не стал дебилом вопреки науке и здравому смыслу. Напротив, с возрастом Иван Сергеевич Христофоров стал отличаться недюжинным умом и смекалкой.
Сам Иван Сергеевич понимал, что грыжа была, скорее всего, закрытая и, к счастью, вовремя замеченная опытной акушеркой по затянутому кожей пульсирующему пятну на спине, но как удалось прооперировать ее пятьдесят с лишним лет назад без описанных во всех учебниках последствий – не представлял.
На память о грыже и о чудесном избавлении от нее на спине остался узор в виде солнышка, который неизменно интересовал дам, имевших возможность лицезреть наготу тыльной части Христофорова. Рассказывать про грыжу было скучно, поэтому он каждый раз сочинял новые истории, одна другой фантастичнее – от попадания дроби на охоте (на которой он ни разу не был) до удаления невиданного доселе атавизма: «Представляешь, чешуя на спине стала прорастать, прямо как у динозавра…» Дамы верили и жалели Христофорова, а он жалел дам – вот если бы Господь сотворил их не из ребра, а из мозга Адама…
Данное памятнику обещание мать с годами забыла, но когда сын сдал экзамены в медицинский институт того самого областного центра, куда она привезла его на четвертый день после родов, что-то такое припомнила и подивилась ладности жизненной