к его щеке и потом отпускаю его.
– Я скоро снова увижу вас, – говорит отец. Майлз поджимает губы, но потом бросает сумку и крепко обнимает отца. – Это только временно, – уверяет папа. Он сглатывает, его голос дрожит. Он отпускает Майлза и наклоняется, чтобы прошептать мне на ухо: – Мой маленький эльфик.
Мы с Майлзом садимся в поезд, а Кэсс стоит прямо под окном, и слезы текут по ее щекам. Она повязала мою ленту себе в волосы. Когда носильщик загружает мой чемодан, бирка на нем поворачивается как засохший лист, и я замечаю завитки маминого почерка.
Я машу отцу, но он уже отвернулся. Теперь не осталось сомнений в том, что я снова его увижу. Это не может быть моим последним воспоминанием о нем: с опущенными плечами, под небом графитового цвета. Мое отражение мерцает и тает, пока жду, когда он повернется в последний раз, чтобы посмотреть, как мы уезжаем.
До Стерлинга на поезде ехать четыре часа. Я не собираюсь засыпать, но на полпути именно это и делаю. Когда резко просыпаюсь, шея болит. Мне приснился все тот же сон: яркие букеты цветов вокруг кровати мамы, она неподвижна, ее руки словно из мрамора, когда я тянусь, чтобы дотронуться до них, а потом меня до костей пронзает холод, пока не проснусь со вскриком.
На мгновение мне кажется, что мы проехали остановку, но Майлз сидит напротив меня, делая зарисовки, а за окном только поля и небо.
Я тянусь к спрятанной мочке моего шишковатого правого уха: детская успокаивающая привычка, от которой я пыталась избавиться. Вижу, что Майлз замечает это, по тому, как он ухмыляется, уставившись в свой блокнот, лежащий на коленях. Его пальцы водят по бумаге разноцветными карандашами, пока не появляется знакомое очертание надгробного камня нашей мамы с венками из радуги цветов.
Только это он и рисует в последнее время, одну и ту же картину, как и мой повторяющийся сон. Я гадаю, кто из нас остановится первым.
– Есть хочешь? – спрашиваю, разворачивая сэндвичи с арахисовым маслом, упакованные миссис Рейд, и передавая Майлзу полураздавленный сэндвич. Вагон теперь почти опустел. Мы едим молча, и, когда мне надоедает смотреть в окно, я достаю Шекспира.
Обложка плотная, в переплете бордового цвета. Я листаю страницы, размышляя, с чего бы начать. Под некоторыми строчками есть пометки ручкой, и мама написала что-то бессмысленное на полях, обвела такие слова, как «трава для духов», и написала «похоже, что это Вара»…
В пьесе «Двенадцатая ночь» пометок больше всего. Некоторые страницы загнуты, а чернила размазаны. Я снова пролистываю пьесу до конца, но в этот раз оставляю без внимания конверт. Задняя сторона обложки отделана бархатом, и кончики моих пальцев оставляют на ней следы, как на замерзшем стекле.
А потом я замечаю, что угол слегка надорван.
Бросаю взгляд на Майлза. Он поглощен рисованием ярко-желтого подсолнуха. Тогда тяну за нить обложки. Она подается, и я понимаю, что обложка пришита легкими стежками. Мое любопытство разгорается как пламя, и я ногтем распускаю стежки и смотрю за окно, чтобы не привлекать внимания Майлза. Когда обложка