побежденных, которая сопутствовала гражданским войнам. Я выжил лишь потому, что был больным, никому не известным калекой.
Здоровье подорвано, продвижению по службе настал конец, цель жизни полностью потеряна – так прожил я эти тридцать лет. Я стал всего лишь утомительным и скучным человеком, даже рассказы которого о прошлой войне почти все устарели, кроме двух или трех. Я не забыл о предложении Цезаря, но каким-то образом оказалось, что его собственный, мастерски написанный рассказ – это в точности то, что хотел сказать я. Может быть, я никогда бы не взялся за свой труд, если бы не встретился неожиданно с простым солдатом, которого когда-то знал. Его звали Вар.
Я сразу же узнал его. Вар лишился двух пальцев на той руке, которой держал меч. Нос у него был сломан, а через одну щеку сверху вниз шел шрам, из-за которого на ней образовались складки. Вар хромал, и шлем протер ему лысину на голове. Но он по-прежнему насвистывал сквозь зубы старую песню, которую мы когда-то слышали в Галлии.
– Да это Вар! – произнес я.
Он посмотрел на меня, склонив голову набок, как делал раньше, но не узнал.
– Я служил у Цезаря в Испании, Африке и Греции, – заговорил он, – был с Авлом Гиртием, когда его убили возле Мутины. А их, – он протянул вперед руку без двух пальцев, – потерял, сражаясь вместе с Октавианом против молодого Секста Помпея. После этого уже не мог держать меч как надо, вот и начал свое дело – у меня постоялый двор и почтовые лошади. Здесь много проезжает тех, кого я знаю. Нельзя ли хоть немного подсказать…
– Это было гораздо раньше всего того, о чем ты вспоминал, – сказал я. – В Галлии.
– Давно оно было. – Он снова бросил на меня косой взгляд снизу вверх, отчаянно стараясь припомнить, кто я такой. – Чудесным временем были эти дни в Галлии, самые прекрасные. Давно это было.
Я знал, что ужасно изменился, и то, что я не называю себя, нечестно.
– Помнишь Октавия? – спросил я. – Молодого военного трибуна, который собирался описать наши походы в книге?
Он вспомнил сразу же и, заливаясь смехом, потрепал по холке ближайшую из моих лошадей. Вар никогда не верил мне, когда я говорил о книге, думал, что я шутил, и, похоже, не смущался того, что считал это забавным.
– Я так и не написал ее, – сказал я. – Все было так запутано. Мы не видели всю войну целиком.
К моему удивлению, он ответил серьезно.
– Сам-то я не умею читать, – сказал он. – Никогда не учился. Но мой сын умеет и читает мне то, что написал Цезарь. Теперь мне ясно, что мы все тогда делали.
С наивностью невежды он хотел дать мне совет прочитать книгу Цезаря, явно думая, что я мог ничего не слышать о ней. Но от его слов в моем уме внезапно ожило старое честолюбивое желание написать книгу нового рода, опираясь на ту идеальную ясность, с которой Цезарь описал ход войны. Я когда-то пытался написать о том, что Цезарь был вынужден оставить за пределами своих записок. Но я должен был включить в свою работу