слушал, жестом приказывая замолчать взволнованному управляющему, который суетливо извинялся и пытался заставить певца замолчать.
Снова вступил хор. Старик пожал плечами и вернулся к работе. Однако через мгновение он оттолкнул кресло и сказал:
– Мы могли бы полчасика посмотреть на это веселье. Рабы будут завтра лучше работать, если сегодня хозяева окажутся в хорошем настроении.
– Я как раз хотел предложить это господину, – закивал управляющий, возбужденно потирая руки в стремлении угодить, – рабы будут вам благодарны. Они не такие уж дикари, уверяю вас.
Работники снова пели, но свистулька замолчала, и все собрались маленькими группками на траве, совершенно не проявляя грубых замашек дикарей. Не было слышно оглушительного смеха, не видно разудалой рукопашной борьбы, беготни, прыжков или настоящей драки. Даже дети молча сидели рядом с матерями, хор тихо и монотонно пел, а перед оливой, чей изогнутый ствол отбрасывал на траву могучую тень, танцевал человек.
– Это он, – прошептал управляющий, чуть не подталкивая локтем хозяина, – выглядит странно, у него такие густые волосы. Почти белоснежные, а не соломенно-желтые. Они называют его Зигмундом или что-то в этом роде, но для меня это слишком. Я зову его Флавием. Волосы не рыжие, скорее серебристые на солнце. Мне кажется, этим пленникам всегда лучше давать простые латинские имена. Так у них не остается никакой надежды, и ими легче управлять. Кроме того…
– Замолчи!
– Прошу прощения, мой господин. Я только…
– Скажешь еще слово, – прошипел старик, – и я продам тебя, словно старую рухлядь. Дурак!
Все встало на свои места. Непрерывное пение хора являлось своего рода варварской поэмой, а танец переводил, объяснял значение слов. Подобными танцами уже увлекались на римской сцене, однако даже самые талантливые не могли сочетать красоту и легкость в равной мере. Возможно, великолепие этому зрелищу придавали заходящее солнце, серебристые волосы и необычное место. Старик даже потер глаза, словно для того, чтобы отогнать сон. Повернул прочь, коря свою глупость. Этот юноша будто парил в воздухе. Старику пришло в голову, что он никогда не видел пантомимы, которая была бы ему непонятна, и теперь ясно представилась история пленения юноши духом дерева, его заточение в стволе оливы, разрывание связывающих пут и освобождение. Но однако какое странное место для гения! С таким же успехом можно найти прекрасную вазу в куче мусора, вазу тончайшей работы, стоящую целое состояние, если только она не разбита.
Но может ли такая ваза остаться целой? Разве на этой совершенной спине не остались следы бича, а руки не осквернили следы цепей? Этот идиот управляющий! Баснословная ценность этого прекрасного раба, при условии его безупречного обучения, почти ослепила старика. Странно, но Феликсу еще ни разу не приходилось любоваться чем-то действительно совершенным, таким, чему нельзя найти сравнения. Этот юноша уникален, а обладание им делает человека