на отделении, она прошла мимо Альки, улыбнулась ей, следом санитар прокатил в перевязочную каталку с недавно прооперированным пациентом, мимо Альки скользнуло утомленное болью немолодое лицо. Время тянулось с мучительной протяженностью.
Неужели теперь так будет… всегда? Или сколько это будет?.. – подумалось ей. Она поймала себя на преступной мысли вырваться из этого беспросветно печального казенного мира с вечными запахами хлорки, хозяйственного мыла и серой столовской еды, накинуть пальто, не сразу попадая в рукава, сбежать по лестнице в больничный вестибюль, выскочить под эти суровые сосны, мимо морга, мимо проходной, не заходя за нехитрым своим скарбом к Ольге Константиновне – на первую же электричку на восток, и после пограничного стояния в Лебяжьем на нее привычно дохнет большой город с его шумом, теплом, жизненным разнообразием, и когда она выйдет на Ленинском, под ногами наконец-то жирно захлюпает мартовская слякоть и потянет весной, втоптанным в асфальт крошевом мимоз от недельной давности праздника восьмого марта, с которым Данька ее, кстати, даже и не поздравил.
Она представила также его лицо, когда отворятся двери кабинета заведующего и он не увидит ее у окна – возможно, поняла она, поначалу оно будет растерянным, но очень быстро примет знакомое ей замкнуто-упрямое выражение, означающее примерно – чем хуже, тем лучше, иначе и быть не могло, и даже усмехнулась такому привычному повороту. Нет уж, – сказала она себе. На этот раз не оправдаем мы ваших ожиданий. И тут скрипнула дверь. Данька сам выкатился на холощеном жеребце Смирном, вращая колеса замотанными руками, вполоборота кивая каким-то прощально-напутственным словам Михаила Павловича. Дверь кабинета закрылась.
Крепость выросла на фоне неба темной громадой; Яна охнула.
– Это она? – обернулась она к Даньке. – Точно. Обрыв какой. Здесь ведь раньше было море? Прямо внизу? Прямо море? Она же на берегу стояла? Я читала где-то, я подготовилась.
Дорога взбиралась все выше, солнце совсем спряталось за оплывшие каменные зубцы. Дождь кончился, в открытое окно летела водяная пыль. Янка порывисто обернулась к нему, схватила за уши, поцеловала. Машина трепетно вильнула. Яна выпустила баранку, Данька едва успел перехватить руль. Хлопнула ладошки поверх его рук: останавливаться не будем, да? Пусть так. Как видение. Промелькнет.
Они выехали на грунтовку. Затрясло, по крыльям «бьюика» застучала щебенка. Салон наполнился сладковатым дымом – Витас на заднем сиденье раскуривал свой вечный косяк.
Когда Данька вернул Боливара с прогулки, было уже совсем светло. Он медленно проехал мимо сторожки – в будке было пусто, Варька сжалилась над солдатом Иконниковым и пригласила его к себе. Данька завел Боливара в стойло, расседлал и вытер ему ноги тряпкой. Татьяна уже слонялась по коридору с тачкой опилок.
Ночью опять прошел дождь, теперь поднялся сердитый ветер. Он рвал в клочки тучи над головой; Данька торопился на первый трамвай. После