родитель, будто старался заглушить бог весть из каких туч идущий гром. – А как же тогда говоришь ты со мной, а?
– Так и тебя я минувшим летом самолично схоронил, а вот ты – стоишь без шапки надо мною. Отчего же так?
– По дважды не мрут, Никитушка, то правда. Да и однова не миновать, выходит. А что меня – покойника – встретил, то к счастью.
– Сказывают знающие люди, что стрельцу в поле помирать, не в море… А вот мои товарищи, видишь, сами ли своей волей сошли к водяному царю? А может, таков рок их, помимо старого изречения? – Никита пытался было, в силу этих рассуждений, развести по привычке руками в стороны, да руки, сложенные на груди, холодные и мокрые, не шевельнулись.
– Должно, и вправду таков их рок, Никитушка, – согласился родитель, а верховой ветер вдруг начал трепать его седые длинные волосы. – Никто не знает своего конца, сынок, никто на земле из живых не знает, на каком шагу Господь остановит его…
– А велико ли мне счастье, тятенька? – Никита вдруг ощутил себя маленьким-маленьким, каким помнил себя изначально, у родителя на крепких коленях, когда тот брал его сильными руками под мышки и, покачивая на коленях, приговаривал, смешно топорща большие усы: «Поехали, поехали, в лес за орехами…» – Скажи, ведь ты теперь у Господа на небе, рядышком… Может, прознал как о моей судьбе?
– Как изловчишься, сынок, – снова засмеялся родитель и озорно подмигнул сверху. – Либо со сковороды блин отведаешь, либо сковородника! И еще помни, Никитушка, не рок головы ищет, а сама голова на рок идет.
– Нешто мы своей волей в этом водяном пекле оказались, тятенька? Стрелецкий рок толкнул.
– Рок толкнул, а ты стой, не падай! – возвысил голос с суровостью родитель, и на его землистом морщинистом лице застыла требовательная строгость. – Ну, вставай, будет тебе в сырости валяться! Час пришел свое счастье пытать! Во что святая не хлыстнет, глядишь, и на твою долю где ни то за морем каравай пекут! – И Никита с радостью и с ужасом одновременно видит, как родитель протягивает к нему длиннющую жилистую руку, которая словно на дрожжах растет из ставшего на диво коротким рукава кафтана. Невольный страх сковал Никите все члены, вот уже длинные пальцы отцовской руки совсем близко от его груди, вот сейчас они схватят его и поволокут, такого бессильного, крохотного и совсем невесомого…
«Так не в яму же тянет меня покойный родитель, – сквозь лед страха в голове проносится у Никиты успокоительная мысль. – Не в яму же к себе, а из ямы, к солнцу, к жизни!» – Он хочет протянуть навстречу родителю правую руку, силится и – не может! Но тут родитель подхватил его длинными пальцами под спину, как сам Никита в далеком детстве, бывало, подхватывал под брюшко пальцами тепленьких пушистых гусят, чтобы поднести к лицу и заглянуть в шустрые черные глазки-бусинки несмышленому птенцу.
– Во-от, поехали! – смеется родитель, сам не движется, а рука, подобно растянутой до предела резинке, сжимается и прячется в рукаве кафтана. – Во-от, зри на свет божий! Да родителя почаще вспоминай за столом