узкие губы. Рот у него, как у лягушки, широк больно.
– Скажи нам, Андрей, правда ли это?
Молчит граф, потупив взор, вдыхает, сопит и выдыхает осторожно:
– Правда, Государь.
Теперь и сам Государь задумался, нахмурил брови. Стоим все, ждем.
– Так, значит, ты и впрямь любишь еть на пожарах? – спрашивает Государь.
Кивает головой тяжелой граф:
– Правда, Государь.
– Вот оно что… Слухи до меня и раньше доходили, но я им не верил. Думал – клевещут твои завистники. А ты, значит, вот каков…
– Государь, я вам сейчас все объясню…
– Когда это у тебя началось?
– Государь, клянусь вам всеми святыми, клянусь могилой матери моей…
– Не клянись, – произносит Государь вдруг так, что у нас у всех волосы шевелятся.
И не крик это, и не скрежет зубовный, а действует – как щипцы каленые. Страшен гнев Государев. А еще страшнее, что никогда Государь наш голоса не повышает.
Граф Урусов не робкого десятка мужчина, муж государственный, воротила, миллионщик из миллионщиков, охотник заядлый, на медведя принципиально только с рогатиной ходит, но и тот пред голосом сим белеет, словно гимназист второй ступени перед директором.
– Рассказывай, когда ты впервые предался пороку сему.
Облизывает граф свои пересохшие губы лягушачьи:
– Государь, это… это началось совсем случайно… даже как-то вынужденно. Хотя, конечно, я виноват… только я… только я… это мой грех, мой, простите…
– Рассказывай по порядку.
– Я расскажу. Все расскажу, ничего не утаю. В семнадцатилетнем возрасте… шел я по Ордынке, увидел – дом горит, а в доме – кричит женщина. Пожарные еще не приехали. Люди меня подсадили, влез я в окно, чтобы помочь ей. И как она мне бросится на грудь… Не знаю, Государь, что со мной случилось… затмение какое-то нашло… да и женщина, скажем прямо, не красавица, среднего возраста… в общем… я… в общем…
– Ну?
– В общем, я овладел ею, Государь. Еле нас вытащили потом из огня. А после случая того сам не свой я сделался – только про то и вспоминал. А через месяц в Свято-Петроград поехал, иду по Литейному – квартира горит на третьем этаже. Тут меня ноги сами понесли – выломал дверь, откуда силы взялись – не знаю. А внутри там – мать с ребенком. Прижимает его к груди, вопит в окно. Ну, я к ней сзади и пристроился… А потом через полгода в Самаре казначейство загорелось, а мы с батюшкой покойным на ярмарку приехали, и, стало быть…
– Довольно. Чей дом в последний раз горел?
– Княгини Бобринской.
– Почему этот рифмоплет называет русскую княгиню маркизой?
– Не ведаю, Государь… Вероятно, из ненависти к России.
– Ясно. Теперь скажи честно: ты этот дом нарочно поджег?
Замирает граф, словно змеей укушенный. Опускает рысьи глаза свои. Молчит.
– Я тебя спрашиваю – ты дом сей поджег?
Вздыхает тяжко граф:
– Врать не смею вам, Государь. Поджег.
Молчит Государь. Потом молвит:
– Пороку твоему я не судья