с любопытством разглядывал этого рюриковича, в то время как тот продолжал речь с сердечной простотой:
– Признаюсь, однако, Михаил Иванович, что сам я не очень верю в мифоподобную персону сего древнего предка. Во всяком случае прошу вашего расположения, которое надеюсь самолично заслужить.
– Не вы ли издавали в Москве журнал «Мнемозина» вместе с несчастным наставником моим Кюхельбекером? – спросил Глинка, когда они расположились с гостем в кабинете.
– Должен признать и этот факт, отрадный, может быть, на ниве отечественного просвещения, однако неблагоприятный для издателей. Впрочем, я никак не пострадал. – Гость замолчал, потом спросил доверительно: – А знаете ли вы, что творилось у нас в Москве?
– Весьма смутно. Однокорытники мои не охочи писать.
– Не вините их. Кто вверит сейчас почтовой экспедиции истинные свои мысли?.. Застигнутые бурей, мы не жгли кораблей и, быть может, потому не жгли, что никогда их не имели. Мы и без того храбро плавали в океане метафизики, приняв Шеллинга за Колумба. А потом проснулись в тяжком похмелье, разбуженные грохотом петербургских пушек и казнями. Вот вам чистосердечное признание любомудра… Мы не жгли кораблей, но, страха ради, сожгли невинные протоколы, письма и рукописи… Не Шеллингу, но химии суждено преобразовать мир! – с твердым убеждением вдруг закончил бывший любомудр.
– Химии? – не понял Глинка. После приема злополучного декокта он едва мог следить за мыслью собеседника.
– Да, – подтвердил гость, – науки естественные осчастливят человечество. Не в субстанции философа, но в колбе химика откроется истина.
– Какое же место отводите вы художеству? – спросил Глинка, удивленный поворотом мысли бывшего издателя «Мнемозины».
– Художества, – все больше воодушевлялся Одоевский, – сами вступят в союз с наукой и тогда приобретут новую силу. Сошлюсь на Пушкина. Когда мы слушали в Москве его трагедию о царе Борисе, тогда восстала перед нами, как новооткрытая страна, древняя Русь. Муза обрела в летописях новый источник вдохновенной правды. На чтении этом мы обнимались и плакали. Доколе будет творить гений Пушкина, не оскудеет Россия. Но, – сам себя перебил оратор, – не примите за праздное любопытство: Николай Александрович Мельгунов свидетельствовал мне о ваших музыкальных занятиях.
– Да уж говорите прямо, – ухмыльнулся Глинка, – и признайтесь, что Мельгунов все еще числит меня по разряду гениев.
Хозяин и гость оба рассмеялись. Одоевский, впрочем, подтвердил, что именно отзывы Мельгунова заставили его с такой настойчивостью искать нового знакомства.
– Боюсь, что не оправдаю ваших ожиданий, – чистосердечно признался Глинка. – Опыты мои решительно не привели к результатам. Быть может, потому и не задались, что я смотрю на музыку с особой точки зрения.
Глинка задумался. Ему хотелось продолжать так душевно начавшуюся беседу, но проклятый декокт мутил мысли. Гость, выждав время, деликатно осведомился:
– Позвольте узнать, как