избегал конфликтов, пугаясь их до смерти. И это тоже продолжалось десятилетиями. Деловые отношения, как и личные, у меня складывались со скрипом, потому что я всегда старался уйти от любого противостояния.
Не в силах терпеть родительские крики и скандалы, я обычно взбегал по лестнице наверх в свою комнату и запирал дверь. Там у меня царил идеальный порядок. Я собирал не только пластинки, но еще комиксы, книги, журналы, и был страшно дотошным: информацию о своих новых пластинках заносил в блокнот, выписывал детальные сведения о всех синглах и чартах из журналов «Мелоди Мейкер», «Нью Мьюзикал Экспресс», «Рекорд Миррор» и «Диск», потом сравнивал рейтинги и составлял из журнальных чартов собственный чарт. Я всегда был помешан на статистике. Даже сейчас мне каждый день присылают полные выкладки по всем чартам не только по стране, но и с американских радиостанций, рейтинги кинофильмов и бродвейских спектаклей. Многие артисты не следят за своими рейтингами, им просто не интересно. Во время наших разговоров иногда выясняется, что я знаю о том, как дела у их нового сингла, лучше, чем они сами. Безумие! Официальная причина такова: я хочу быть в курсе всего, что происходит, потому что сейчас мне принадлежит компания, которая снимает кино и ведет дела разных актеров. Но на самом деле я просто не могу иначе; статистику я собираю с дотошностью банковского работника. Это что-то вроде одержимости.
Наверное, психолог бы объяснил, что, будучи ребенком, я пытался внести ощущение упорядоченности в окружающий меня хаос – приезды и отъезды отца, бесконечные ссоры родителей. Их я не мог контролировать, как и перепады материнского настроения. Но я полностью контролировал все, что происходит в моей комнате. Находящиеся там предметы не могли причинить мне вреда – наоборот, они успокаивали. Я разговаривал с ними, обращался так, будто у них есть чувства. Если что-то ломалось, я страшно переживал, словно убил живое существо. Как-то во время особенно яростной склоки мать бросила в отца пластинку, и та разлетелась на бог знает сколько кусков. Это была The Robin’s Return Долорес Вентуры, австралийской пианистки, работающей в стиле регтайм. Помню, я тогда ужасался молча: «Как же ты могла? Как ты могла уничтожить эту прекрасную вещь?»
С появлением рок-н-ролла моя коллекция засияла новыми гранями. Вокруг происходили и другие волнующие события, говорящие о том, что серый послевоенный мир меняется и жизнь движется вперед даже здесь, в северо-западном пригороде Лондона. Например, у нас в доме появились телевизор и стиральная машина, на Пиннер Хай-стрит открыли кофе-бар, казавшийся чем-то невероятно экзотическим до тех пор, пока неподалеку от Харроу не начал работать китайский ресторан. Но эти новшества приходили к нам медленно, постепенно, с перерывами в несколько лет. С рок-н-роллом было иначе. Он явился как будто ниоткуда, так стремительно и внезапно, что сложно было осознать, какой переворот он совершил буквально во всем. Вчера еще все слушали старого доброго Гая Митчелла с его Where Will the Dimple Be? и Макса