, Лариса по-прежнему чувствовала себя оскверненной и мерзкой. Она быстро поняла, что вода ничего не смоет, но при каждом удобном случае уходила в ванную. Иногда даже не раздевалась, просто садилась на бортик и смотрела, как течет вода и, закручиваясь, убегает в слив.
Она надеялась, что со временем успокоится. Не сразу, не через месяц и даже не через год, произошедшее, нет, не забудется, конечно, не утечет без следа, но потеряет остроту и перестанет больно ранить. Когда-нибудь… Но дни шли, а легче нисколько не становилось.
Муж крикнул: «Лариса, выходи!» – уже с явным раздражением в голосе, и она очнулась.
Лариса встала, растерлась полотенцем, надела махровый халат и принялась сушить волосы феном.
Какие бы кошки ни скребли на сердце, а на публике надо выглядеть отлично – этот закон она усвоила еще в детстве.
Лариса накрутила локон на щетку и вздохнула. Когда-то она обожала причесываться и наряжаться, но теперь не могла даже вспомнить, каково это – нравиться себе.
Фен был новым, импортным и страшно дефицитным, но работал слабенько, не то что плойка «Этюд», могучее побочное дитя оборонной отрасли. Там прядь за несколько секунд принимала благородную форму древесной стружки, а с этим аппаратом приходилось повозиться.
Из зеркала на нее смотрела мрачная, потухшая женщина, и Лариса изо всех сил растянула губы в улыбке. Сойдет.
Обычным советским гражданам следует подтрунивать над фальшивыми улыбками американцев, презирать и немножко жалеть этих лицемерных людей, вынужденных скрывать свои раздавленные капиталистическим гнетом души под веселыми масками, но на то они и обычные.
А нормальные люди с удовольствием перенимают этот стиль, ведь за улыбкой можно многое скрыть. Почти все.
Лариса побрызгала на прическу лаком, почти не глядя в зеркало. Волос у нее богатый, и цвет интересный: медно-рыжий, настоящий тициановский, так что голова всегда в порядке.
Постояв в задумчивости перед распахнутым шкафом, она выбрала прямую черную юбку и нарядный ангорский свитер с рукавом «летучая мышь». Нежный бирюзовый цвет очень шел Ларисе, но важно было одеться не красиво, важно было одеться точно.
А красота… Разве она теперь имеет на нее право?
Муж нетерпеливо кашлянул. Готовый для выхода, он стоял на пороге, хмурясь и многозначительно крутя на пальце ключи от машины.
– Сейчас, сейчас, – Лариса улыбнулась и заставила себя посмотреться в зеркало. Маленькая щуплая женщина, но одета со вкусом. Она быстро тронула губы блеском и только на секунду задержала руку над полочкой с духами. «Шанель»? Нет, все-таки «Клима»! И совсем чуточку.
Лариса почти не пользовалась косметикой. Когда снежно-белая кожа даже зимой покрыта густой россыпью ярких веснушек, невозможно подобрать помаду и тени так, чтобы они не выглядели вульгарной раскраской. А на густых рыжих ресницах почему-то любая тушь смотрится как гуталин.
«На тебя солнышко чихнуло», – говорила бабушка, и Лариса, в общем, гордилась своей необыкновенной внешностью. А теперь стала ненавидеть. Если бы она была обычной серой мышкой, он бы не заметил ее, прошел мимо… И сейчас она была бы спокойна.
Они поехали на своей машине. Муж любил водить, а кроме того, если ты за рулем, то имеешь полное право отказываться от спиртного.
С черного низкого неба вдруг посыпался снег, и, искрясь в желтом свете уличных фонарей, стал засыпать лобовое стекло. Муж включил дворники, и сквозь их мерные взмахи Лариса смотрела на темные дома Петроградской стороны, вдоль которых по узким тротуарам шли редкие прохожие: снегопад дарил им высокие белые шапки и нарядные эполеты. На перекрестке остановились, и Лариса смотрела, как дорогу переходят женщина с маленькой девочкой. Ребенок сосредоточенно тащил за собой санки, и восседающего на них медведя совсем замело.
Сердце кольнуло привычной и оттого мимолетной болью. Лариса отвернулась.
Наконец подъехали к большому серому дому, раскинувшемуся на Кировском проспекте. Никита поставил машину на улице, и в высоченную арку с гигантским фонарем они вошли пешком.
Отец мужа работал заведующим отделом ЦК КПСС, жил с женой в Москве, а это была «наша ленинградская квартира». Лариса тоже происходила из номенклатурной семьи, но рангом пониже, и жизнь на два города, когда можно приехать на выходные, просто чтобы сходить в Кировский театр и повидаться с сыном и старыми друзьями, представлялась ей неслыханной роскошью.
В «нашей ленинградской квартире» свекровь хозяйничала сама. Открыв дверь, Ангелина Григорьевна расцеловала сына с невесткой, убрала в шкаф их почти невесомые финские куртки Luhta и пригласила в гостиную, обставленную с обманчивой скромностью и простотой. Неброская, сдержанная мебель казалась невзрачной, но это был настоящий антиквариат, а не дефицитный финский ширпотреб, которым выхвалялись директора магазинов и прочая подобная публика.
Они пришли первыми, и Лариса, повязав фартук, помогла свекрови накрыть на стол. Нарезала тонкими ломтиками сервелат и твердый, но легкий и ноздреватый,